Диалоги об Атлантиде - Платон

рассмотренное – ведь от множества таких вещей, я и сам всего не помню – если ничто из этого не есть дружественное, то я ничего не могу сказать более.

Сказав это, я думал было уже тронуть кого-нибудь другого – постарше. Но тут, будто какие демоны[348], подошли педагоги – один Менексенов, другой – Лизисов, вместе с их братьями, и приказывали им идти домой; ибо уже было поздно. Сперва и мы, и окружавшие отгоняли их: но так как они не обращали на нас внимания и, ломаным[349] греческим языком выражая свою досаду, не переставали звать, то нам показалось, что подпивши на Эрмиевом празднике, они не будут сговорчивы, и потому, уступив им, мы прервали свою беседу. Впрочем, когда собеседники уже уходили, я сказал: теперь, Лизис и Менексен, и я, старый человек, и вы сделались смешными; теперь эти расходящиеся будут говорить, что мы один другого почитаем своим другом – ибо я и себя причисляю к вам, – а не в состоянии были исследовать, что такое друг.

Хармид

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

СОКРАТ, ХЕРЕФОН, КРИТИАС, ХАРМИД

Возвратившись накануне вечером из потидейского лагеря, я, после долговременной отлучки, весело спешил в обычные места собрания собеседников[350] и, между прочим, зашел в Таврееву палестру, что против царского храма. Тут встретилось мне очень много незнакомых людей, а еще больше знакомых. Увидев меня, неожиданно вошедшего, они тотчас, кто откуда, раскланивались со мною издали; а Херефон, как человек пылкий[351], выскочив из толпы, подбежал ко мне и, схватив меня за руку, сказал: ах, Сократ! как это спасся ты в сражении? Ведь едва мы ушли, при Потидее произошла битва – и находящиеся здесь только сейчас узнали о ней. – Как видишь, отвечал я. – Здесь, продолжал он, объявляют, что сражение было жаркое и что в нем пало много знакомых. – И справедливо объявляют, отвечал я. – Так ты участвовал в битве?[352] – спросил он. – Участвовал. – А! сюда же! садись и рассказывай нам; потому что мы еще не всё ясно знаем. – Тут он привел меня к Критиасу, сыну Каллесхрову, и посадил. Севши подле Критиаса, я приветствовал как его, так и других, и начал рассказывать им о событиях в лагере, отвечая на вопросы каждого; а спрашивал кто что.

Когда же любопытство их было удовлетворено, тогда и я со своей стороны спросил о новостях в городе, о философии, в каком она теперь состоянии, и о юношах, кто из них отличается мудростью, красотою, или тем и другим вместе. При этом вопросе Критиас, взглянув на дверь и заметив каких-то юношей, входивших в палестру и ссорившихся между собою, а по следам их другую толпу, сказал: что касается до красавцев, Сократ, то ты, кажется, сейчас увидишь их. Вот эти вошедшие – передовые и угодники того, который почитается красивейшим. Вероятно, и сам он скоро войдет. – Да кто же и чей он? – спросил я. – Ты, без сомнения, знал его; только до твоего отъезда он не был еще на возрасте[353]: это – двоюродный брат мой, Хармид, сын нашего дяди, Главкона. – А! действительно знал. Он был не дурен и тогда – в детстве, а теперь – в отрочестве, думаю, стал еще лучше. – Вот увидишь и возраст его и качества, сказал он. Лишь только Критиас произнес это, как вошел и Хармид.

Мною, друг мой, ничего не означишь: в отношении к красавцам я просто белый шнур[354]; мне почти все в этом возрасте кажутся прекрасными. Потому-то я только удивился росту и дородству Хармида; а другие, по-видимому, любили его, так как появлением его были поражены и смешались; большая же часть угодников шли за ним. Впрочем, в нас – мужчинах удивление было еще не так удивительно: я обратил внимание на детей и заметил, что и из них никто, даже самый меньший, не глядел ни на какой другой предмет, но все смотрели на Хармида, будто на статую.

Ну что, Сократ, как тебе кажется молодец? – спросил меня Херефон; не правда ли, хорош лицом? – Чрезвычайно, отвечал я. – А если бы он захотел раздеться[355]; то ты забыл бы и о его лице: так он статен! – Это мнение Херефона подтвердили и другие. – О Иракл! воскликнул я, да такой человек, судя по вашим словам, непреодолим, если обладает еще одною безделицею. – Какою? спросил Критиас. – Если он благороден по душе, сказал я. Ведь кто – из вашего дома, Критиас; тому, может быть, и прилично быть таким. – О, в этом отношении он тоже весьма хорош и добр, был ответ. – А что, не раздеть ли нам ее[356], сказал я, и не посмотреть ли на нее прежде, чем на статность? Ведь находясь в таком возрасте, Хармид, может быть, охотно уже разговаривает. – И очень, отвечал Критиас; к тому ж он и философ, да еще, как иным и ему самому кажется, весьма поэтический[357]. – Вот эта-то красота, любезный Критиас, сказал я, перешла к вам издалека, от родства с Солоном. Так потрудись же позвать и покажи юношу; ведь ему, хотя бы он был и моложе, не стыдно беседовать с нами при тебе, его надзирателе и двоюродном брате. – Ты хорошо говоришь; позовем. – Мальчик! – крикнул он слуге, – позови сюда Хармида, и скажи ему, что я хочу представить его врачу, по случаю болезни, на которую он недавно жаловался. – Потом, обратившись ко мне, примолвил: Хармид, недавно вставши с постели, в самом деле чувствовал тяжесть в голове, и тебе ничто не мешает показать вид, будто ты знаешь лекарство для головы. – Конечно, ничто не мешает, только приди он. – Придет, сказал Критиас. – Так и вышло. Он пришел и возбудил сильный смех; потому что каждый из нас, которые тут сидели, усердно теснил своего соседа, с намерением очистить возле себя место, пока с концов скамьи один не встал, а другой не свалился на пол. Пришедший сел между мною и Критиасом. Вот тут-то, друг мой, и я уже смешался; куда девалась прежняя смелость, представлявшая мне беседу с ним весьма легкою! А когда Критиас сказал, что я именно тот, который знает лекарство, и когда Хармид как-то неизъяснимо посмотрел на меня и будто хотел что-то спросить, целая же палестра волновалась около нас большим кругом; тогда-то уже, почтеннейший, я увидел его без платья, сгорел, вышел из себя[358], и к числу мудрейших в любви отнес Кидиаса[359], который о прекрасном мальчике сказал: смотри, чтоб олень,