Диалоги об Атлантиде - Платон

попавшись навстречу льву, не сделался его добычею. Казалось, будто и меня увлекало это животное. На вопрос Хармида, точно ли мне известно лекарство для головы, я едва мог отвечать, что известно. – Какое же это? – спросил он. – Это один лист, сказал я: но к моему лекарству надобно еще присоединить приговор; и кто употребляет его с приговором, для того оно действительно, а без приговора не приносит никакой пользы. – Так я спишу у тебя этот приговор, сказал он. – Потому ли, что попросишь меня, или и не прося? – Потому, что попрошу, Сократ, отвечал он улыбаясь. – Пусть так; но ты уже знаешь и мое имя? – Иначе я обидел бы тебя: между моими сверстниками бывает о тебе немало разговоров; притом я еще с детства помню твое знакомство с Критиасом. – Хорошо же делаешь ты, сказал я: за то тем смелее буду говорить, в чем состоит мой приговор; только затрудняюсь, каким бы образом объяснить его силу. Видишь, он – таков, Хармид, что не исцеляет одной головы, но действует, подобно хорошим врачам, которые, как и ты, может быть, слыхал, когда приходит к ним кто-нибудь, страдающий глазами, говорят ему, что они не могут пользовать одни глаза, что для приведения их в здоровое состояние должно лечить и голову; а лечить голову – опять одну, саму по себе, без всего тела, было бы крайне неблагоразумно. По этой причине они предписывают диету целому телу и в целом стараются уврачевать часть его. Или ты, может быть, не знаешь, что так говорят и так бывает? – Нет, знаю. – А одобряешь ли это суждение и принимаешь ли его? – Всего более, отвечал он.

Слыша, что он хвалит меня, я сделался бодрее, мало-помалу возвратил прежнюю свою смелость и воодушевившись, сказал: Так вот в чем состоит мой приговор, Хармид. Я узнал его в лагере от фракийца, – одного из врачей Замолксисовых[360], которые будто бы делают людей бессмертными. Этот фракиец говорил, что греческие врачи хотя и правы в том, о чем я сейчас сказал, но Замолксис, царь и бог наш, прибавлял он, возвещает, что как глаза не должно лечить без головы, а голову без тела; так и тело не надобно лечить без души. Потому-то от внимания эллинских врачей и ускользают многие болезни, что они не знают целого, о котором надобно иметь старание и которое пока нехорошо, не может быть хороша и часть. Всё – и добро и зло, как для тела, так и вообще для человека, по его словам, идет из души и оттуда притекает, будто от головы к глазам. Итак, кто хочет привести в хорошее состояние головные и другие органы, тот должен прежде и более всего врачевать душу: но врачевать ее, друг мой, надобно некоторыми приговорами, продолжал он; а эти приговоры – прекрасные речи[361]. Действием их вселяется в душу рассудительность: а когда она вселена в нее и присуща ей, тогда уже легко бывает доставить здоровье и голове, и другим частям тела. Открыв мне такое лекарство и приговоры, он сказал: смотри же, да не убедит тебя никто врачевать этим голову, пока не решится сперва лечить твоими приговорами свою душу; потому что нынешнее заблуждение людей в том и состоит, что некоторые хотят быть врачами, не употребляя одного из этих средств. Тут он очень строго наказал мне не слушать ни богатого, ни благородного, ни красивого, и никого, кто стал бы убеждать меня делать иначе. Вот я и буду верен его приказанию, да и поклялся, – нельзя не быть верным. Пожалуй, предпишу лекарство и для твоей головы, если, по наставлению иностранца, согласишься сперва подчинить свою душу действию фракийских приговоров: а когда не согласишься, – я уже и не знаю, что с тобою делать, любезный Хармид.

Выслушав мои слова, Критиас сказал: значит, головная боль была бы для нашего юноши Эрмиевым[362] сокровищем, если бы, благодаря голове, он принужден был сделаться лучшим по уму. Впрочем, уверяю тебя, что Хармид превосходит своих сверстников не только видом, но и тем самым, касательно чего у тебя есть приговор. Ведь ты, кажется, назвал это рассудительностью: не правда ли? – Точно так, сказал я. – Знай же, что он гораздо рассудительнее нынешних юношей, да и по всему другому, что сообразно с его возрастом, никого не хуже. – Тебе и прилично, Хармид, сказал я, в этих отношениях быть превосходнее прочих. Я не думаю, чтобы кто-нибудь здесь легко указал на такие два афинские дома, которые, соединившись, рождали бы детей, по-видимому, прекраснее и лучше, чем домы, давшие тебе бытие. Дом вашего предка по отцовскому колену, Критиаса, сына Дропидова, прославленный, как известно, и Анакреоном и Солоном, и многими другими поэтами, отличается красотою, добродетелью и так называемым благоденствием. То же должно сказать и о доме вашей матери: на материке[363], говорят, не было человека прекраснее и виднее твоего дяди Перилампа, когда он находился там в качестве посла – то при дворе великого царя, то при каком-нибудь ином. Взятый же в целом, ваш дом ни в чем не уступает другим. Имея такое-то происхождение, тебе естественно быть по всему первым. И действительно, что касается до наружности, любезный сын Главкона, то ты, кажется, не стыдишь никого из своих предков: а если еще и по всему другому не менее хорош, то мать твоя, любезный Хармид, родила тебя счастливым. Теперь дело таково: если ты уже рассудителен, как говорит Критиас, и достаточно благоразумен, то не имеешь надобности в приговорах ни Замолксиса, ни Авариса иперборейца[364], – лекарство для головы должно даться тебе само собою. Но когда ты как будто еще чувствуешь в нем нужду, тогда прежде лекарства требуются приговоры. Итак, скажи мне сам: подтверждаешь ли прежнее? думаешь ли, что у тебя достаточно рассудительности, или чувствуешь в ней нужду? – Хармид сперва покраснел и стал еще лучше, так как стыдливость идет к его возрасту; потом не без благородства отвечал, что в настоящее время нелегко ему сказать на вопрос ни да ни нет. Если я не признаю себя рассудительным, говорил он, то, подавая мнение, неблагоприятное самому себе, покажусь странным и оболгу[365] как Критиаса, так и многих других, которые, согласно с его отзывом, почитают меня рассудительным: а когда признаю и начну хвалиться, – может быть, покажется досадным. Поэтому не нахожу, что отвечать тебе. – На это я сказал, что Хармид, по-видимому, говорит дело: кажется, надобно рассмотреть сообща, друг мой, приобрел ли ты или не приобрел то, о чем спрашивается, чтобы и тебя не неволить