Диалоги об Атлантиде - Платон

добру. – Конечно, не может. – Рассмотрите же, что я говорю: я говорю, что иное и само таково, каково ему присущее, иное – нет. Так, если бы кто хотел навесть что-нибудь известною краскою, вещи наводимой, вероятно, было бы присуще наводимое[338]. – Конечно. – И вещь, на которую наводится, по цвету, не такова ли была бы, каково наводимое?[339] – Не понимаю, сказал он. – Да вот как, продолжал я: если бы кто золотистые твои волосы навел белильною краскою, были ли бы они тогда, или казались ли бы белыми? – Казались бы, отвечал он. – Но хотя и была бы присуща им белизна… – Да. – Однако ж от этого они не более, вероятно, сделались бы белыми: напротив, по присущию белизны, были бы ни белы, ни черны. – Правда. – Когда же этот самый цвет наведен будет на них старостью, тогда они станут такими, как присущее, то есть, по присущию белизны, – белыми. – Как уже не стать? – Так вот о чем я спрашиваю: то, чему нечто присуще, таково ли будет, имея это, каково присущее? Или, когда это каким-нибудь образом присуще, – будет, а если нет, то нет? – Скорее так, сказал он. – Следовательно, ни-добро-ни-зло иногда, только по причине присущия зла, еще не есть зло, и становится злом, когда уже бывает таким. – Конечно. – Но как скоро оно, в присутствии зла, еще не есть зло, – самое это присутствие зла возбуждает в нем желание добра; если же, напротив, присутствие зла делает его злом, то вместе отнимает у него самое это желание и дружество с добром. Ведь тогда оно не есть уже ни-зло-ни-добро, но зло; а добро со злом у нас не было[340] дружественно. – Конечно, не было. – Посему-то мы можем сказать, что и мудрецы – боги ли они, или люди – уже не любят мудрости[341]; да и те также не любят мудрости, которые не знают, что они злы, так как ни один злой и невежда не есть любитель мудрости. Следовательно, остаются те, которые хотя и имеют это зло – незнание, однако же еще не сделались от него незнающими и невеждами, но продолжают думать, что не знают того, чего не узнали. Так поэтому любят мудрость, вероятно, и не добрые и не злые: злые же и добрые не любят её; потому что ни противное противному, ни подобное подобному, по прежним нашим исследованиям, не показалось нам дружественным. Или не помните? – Очень помним, сказали они. – Стало быть, теперь, Лизис и Менексен, примолвил я, мы со всею точностью определили, что дружественно и что нет: положили[342], то есть, что и по душе и по телу, ни-добро-ни-зло, ради присущия зла, всегда бывает дружественно добру. – Они совершенно подтвердили и согласились, что это так.

Тут я и сам очень обрадовался, будто какой ловчий, любующийся тем, что поймал. Но потом, не знаю откуда, вошло в меня какое-то весьма странное подозрение, – что если допущенное нами неверно, – и я тотчас с досадою сказал: увы! Лизис и Менексен, наше сокровище, должно быть, – сон. – Что еще? спросил Менексен. – Боюсь, отвечал я, не встретились ли мы с такими же ложными понятиями о дружбе, каковы бывают хвастливые люди. – Как это? спросил он. – Посмотрим сюда, сказал я: друг, кто бы он ни был, есть друг кому-нибудь, или нет? – Необходимо, отвечал он. – Друг не ради чего-нибудь и не почему-нибудь, или ради чего-нибудь и почему-нибудь? – Ради чего-нибудь и почему-нибудь. – Друг есть ли друг той вещи, ради которой он есть друг другу, или в отношении к ней он – и не друг и не враг? – Я не очень следую за тобою, сказал он. – И естественно, примолвил я; но может быть, будешь следовать иным образом; да и я лучше уразумею, что́ говорю. Больной, сказали мы теперь, есть друг врача. Не так ли? – Да. – Не по болезни ли, ради здоровья, он – друг врача? – Да. – Но болезнь-то – зло. – Как не зло? – А здоровье что? – спросил я: добро, или зло, или ни то ни другое? – Добро, отвечал он. – Так вот мы и говорили, как видно, что тело, не будучи ни-добром-ни-злом, есть друг врачебного искусства, которое – добро, по причине болезни, то есть зла. Но врачебное искусство берется в друзья ради здоровья; а здоровье – добро. Не так ли? – Да. – Так здоровье – друг или не друг? – Друг. – А болезнь – враг? – Конечно. – Следовательно, ни-добро-ни-зло, по причине зла и врага, есть друг добра ради добра и друга. – Явно. – Стало быть, друг есть друг друга по причине врага. – Выходит. – Пусть, сказал я; пришедши к этому, дети, будем внимательны, чтобы не обмануться. Ведь что друг был у нас другом друга, и что подобное бывает другом подобного, – положение, признанное невозможным, – с этим я прощаюсь. Но рассмотрим и то, не обманывает ли нас также принимаемое нами теперь. Врачебное искусство, сказали мы, есть друг ради здоровья. – Да. – Неужели и здоровье тоже друг? – Конечно. – Стало быть, друг ради чего-нибудь. – Да. – То есть ради чего-нибудь дружественного, если будем следовать тому, что прежде допущено. – Конечно. – А то дружественное не будет ли опять ради дружественного? – Да. – Но идя таким образом, не необходимо ли утомиться нам и прийти к некоему началу, которое уже не будет в отношении к иному дружественному, но принадлежит тому, что есть первое дружественное и ради чего мы всё прочее называем дружественным? – Необходимо. – Так это-то я разумею, говоря, как бы не обманули нас все прочие предметы, которые мы называем дружественными ради того (первого) и которые суть как бы его образы, тогда как поистине дружественное есть то первое. Размыслим об этом так: кто чему-нибудь приписывает высокую цену, как например, отец иногда предпочитает своего сына всему прочему; тот, ради того, что ценит сына больше всего, может ли и чему другому приписывать высокую цену? Если бы, например, отец заметил, что сын его выпил яд, то подорожил ли бы вином, думая, что оно спасет его сына? – Как дорожить? – сказал он. – Не то же ли и сосудом, в котором находится вино? – Конечно. – Фарфоровая чаша была ли бы для него столь же ценна, как его сын, и три котила вина, как сын? Или будет так, что при этом вся заботливость обращается не на то, для чего что-нибудь приготовлено, а на то, для чего всё подобное приготовляется. Хотя мы часто говорим, что дорого ценим золото и серебро; однако ж смотрите, чтобы это-то не оказалось несправедливым. Не так ли сказать, что