Диалоги об Атлантиде - Платон

желал бы иметь у себя доброго друга, чем наилучшего в свете[329] перепела или петуха, и – клянусь Зевсом – более желал бы иметь это, чем коня и собаку. Думаю даже, клянусь собакою, что я гораздо скорее избрал бы приобретение друга, чем Дариева золота, или и самого Дария. Так я друголюбив! Поэтому, смотря на вас – на тебя и Лизиса, изумляюсь и почитаю вас счастливыми, что вы в столь ранней молодости могли скоро и легко приобресть это стяжание, что ты такого друга скоро и сильно полюбил в этом, а этот – в тебе. Напротив, я столь далек от подобного стяжания, что даже не знаю, каким образом один становится другом другого, и об этом самом хочу спросить тебя как опытного. Скажи же мне, – когда кто кого любит, – который из них которого бывает в другом, любящий ли – другом любимого, или любимый – любящего? или это всё равно? – Мне кажется, всё равно, сказал он. – Что ты говоришь? – спросил я: стало быть, оба они – друзья друг друга, когда только один любит другого? – Мне кажется, отвечал он. – Как же? любящему разве нельзя быть любимым от того, кого он любит? – Можно. Что же? можно ли и ненавидеть любящего, – как иногда терпят это, по-видимому, любящие от своих любимцев? ибо любя их сколько могут более, иные из них думают, что им не отвечают любовью, а иногда и ненавидят их. Как тебе кажется? не правда ли это? – Да и совершенная правда, сказал он. – Итак, в этом случае один любит, а другой бывает любим, примолвил я. – Да. – Который же из них которого друг? Любящий ли – друг любимого, – хоть отвечает ему последний любовью, хоть ненавидит его, – или любимый – друг любящего? Или, в том случае, когда не оба они любят друг друга, никоторый не есть друг никоторого? – Да, кажется, так. – Стало быть, теперь нам кажется иначе, чем казалось прежде; ибо тогда, – если один любил, – оба были друзьями, а теперь, – если не оба любят, – никоторый не друг. – Должно быть, сказал он. – Итак, ничто не дружественно любящему, что не отвечает ему любовью. – Выходит, что нет. – Стало быть, нет ни любителей лошадей, когда не отвечают им любовью лошади, ни любителей перепелов, ни любителей собак, ни любителей вина, ни любителей палестры, ни любителей мудрости, если не отвечает им любовью мудрость. Или, хотя каждый из них и любит это, однако ж они – не друзья, и поэт обманывается, когда говорит:

Счастлив, кому дети друзья, и твердокопытные кони,

И гончие псы, и гость-иностранец? [330] —

Я полагаю, что не обманывается, сказал он. – Так слова его кажутся тебе справедливыми? – Да. – Значит, любимое, Менексен, любящему, должно быть дружественно, – любит ли оно, или ненавидит, подобно тому, как новорожденное дитя, иногда еще нелюбящее, а иногда и ненавидящее, если матерью либо отцом бывает наказываемо, несмотря на его ненависть в то время, всего более, однако ж, бывает дорого родителям. – Мне кажется, это так, сказал он. – Стало быть, друг – не тот, кто любит, а тот, кто любим? – Выходит. – Стало быть, и враг – не тот, кто ненавидит, а тот, кто ненавидим? – Явно. – Стало быть, многие врагами бывают любимы, а друзьями ненавидимы, и врагам бывают друзья, а друзьям враги, если друг есть любимое, а не любящее; хотя великая несообразность, или лучше, думаю, дело невозможное – врагом быть другу, а другом – врагу, любезный друг. По-видимому, ты говоришь правду, Сократ, сказал он. – Если же это невозможно, то любящий будет другом любимого. – Явно. – Стало быть, ненавидящее опять будет врагом ненавидимого. – Необходимо. – Но так-то нам придется по необходимости согласиться на то же самое, на что согласились прежде, что друг часто бывает другом не-друга, либо даже врага, когда кто или не любит любящего, или любит и ненавидящего, и что враг часто также бывает врагом не-врага, либо даже друга, когда кто или не любит ненавидящего, или ненавидит любящего. – Должно быть, сказал он. – Так что же мы, положим, спросил я, если друзьями не будут ни любящие, ни любимые, ни те ни другие? Неужели и кроме этих призна́ем друзьями еще иных каких-нибудь? – Нет, клянусь Зевсом, Сократ, сказал он; тут я не слишком находчив. – Да не в том ли дело[331], Менексен, спросил я, что мы вовсе неправильно искали? – Мне кажется, Сократ, сказал Лизис и, сказавши, покраснел. – Мне показалось, что это слово вырвалось у него невзначай – вследствие того, что он был очень внимателен к разговору, следовательно, и слушал его со вниманием.

Итак, с одной стороны, желая дать отдых Менексену, а с другой, радуясь любознательности Лизиса, я обратил свою речь к последнему и сказал: ты, мне, кажется, правду говоришь, Лизис, что если бы мы правильно исследовали, то, вероятно, так не заблуждались бы. Не пойдем же больше этим путем, – потому что наше исследование походит на путь очень трудный: – мы, кажется, должны идти тем, на котором можно извернуться, исследуя предмет с точки зрения поэтов; ибо они нам – как бы отцы мудрости и вожди. Ведь поэты, вероятно, говорят не худо, полагая, что друзья бывают не случайно, но что сам Бог делает их друзьями, приводя их одного к другому; а говорят они помнится, так, что Бог всегда подобного к подобному ведет и делает их знакомыми[332]. Или ты не встречал этих стихов? – Встречал, сказал он. – Не встречался ли и с сочинениями мудрецов[333], которые говорят то же самое, что подобное с подобным всегда по необходимости дружно? А говорили и писали они это о природе и о всём. – Твоя правда, сказал он. – Так хорошо ли они учат? – спросил я. – Может быть, отвечал он. – Может быть, наполовину, заметил я, а может быть – и вполне, мы не понимаем. Нам кажется, что злой человек чем ближе подходит к злому и больше обращается с ним, тем делается враждебнее, ибо обижает; а обижающий и обижаемый, вероятно, не могут быть друзьями. Не так ли? – Так, сказал он. – Стало быть, таким образом половина изречения будет уже неверна, если злые друг другу подобны. – Правду говоришь. – В самом деле, мне кажется, мудрецы говорят о добрых, что они-то подобны и друзья между собою; злые же, как и говорится о них, никогда не бывают подобны самим себе, будто отуманенные и неустойчивые. А что неподобно самому себе и отличается от себя, то-то едва ли