Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

три адреса докторов, которые жили в соседстве.

XLIV

Двух я не застал дома, третий — немец, старичок, только что успел сесть в пролетку, как я накрыл его и повез к Жени.

Дорогой я в коротких словах передал ему всю историю.

Он тщательно осмотрел Жени, которая лежала недвижно, без дыхания, точно мертвая, и прописал внутрь эфир и еще какое-то лекарство и горячие ножные ванны.

Я дал ему три рубля и, выпроводив его, тотчас же принялся при помощи толстой бабы ухаживать за больной.

— Господи! Господи!.. — бормотала баба. — С чего же так с ней? Голубушка!.. Така кроткая да тихая была, и не слыхать ее… Чай, не помрет?.. А помрет, так ведь надо дать знать… в фартал. Тут мало-мало рублей десять надо дать… а то затаскают…

С трудом влили мы ей в рот сквозь стиснутые зубы пятнадцать капель эфира. Налепили горчишник. Баба распорядилась согреть воды в маленьком чугунке. Мы налили ее в кадушку и опустили ей ноги в горячую воду. Через несколько минут легкая краска явилась в ее лице. Губы разжались, она тихо простонала и начала вынимать ноги из кадушки.

— Не надо!.. Не надо!.. — проговорила она, не открывая глаз, и улеглась на постели.

— Жени! Как вы себя чувствуете?.. — спросил я, наклонясь над ней.

Она вдруг открыла глаза и долго пристально смотрела на меня, как бы собираясь с мыслями и стараясь понять, что с ней, где она и кто перед ней.

Наконец, кажется, сознание вернулось к ней, и она тихо проговорила…

— Оставьте меня!.. Я спать хочу… — И снова закрыла глаза.

Я посидел перед ней минут пять-десять. Она дышала ровно. Легкая краска набегала на лицо.

Я встал и тихо вышел, строго наказав бабе, чтобы она ни на минуту не оставляла ее одну.

— Нет! Нет! Никуда не выйду… Ведь она всю ночь не спала… все писала… А тут где еще до света поднялась и вышла…

Я отправился в ближайший трактир и вспомнил, что это тот самый трактир, в котором я тогда, на прошлой неделе, встретил Засольева. Он и теперь сидел там за кружкой пива и на всех таращил слипавшиеся глаза.

XLV

— А! Земляк!.. — вскричал он. — Как поживаешь? Зачем в наше царство заехал? — И он усадил меня напротив себя за тем же маленьким столом.

Я спросил порцию котлет. Был уже третий час, а я с утра ничего не ел.

— Ну, что же твоя Геся?.. Попал ты в ее лапы или Господь миловал?

— Скажи, пожалуйста… что она?.. Открытая развратница с желтым билетом?

— Ха! ха! ха!.. У ней, брат, всякие билеты… она тебя в яму спустит как пить даст… мы наверно знаем, что она в кутузку ходит… благородной корреспонденцией занимается… но ее, проклятую, шилом не подточишь… она, как вьюн скользкий… поди ты.

— Послушай, Засольев… не можешь ли ты мне сообщить об некоей… некоей Марье Крюковой… знаешь ты ее?

В это время мне подали графинчик водки и рюмку. Я налил и выпил, Засольев тоже налил две рюмки и выпил одну за другой.

— Я по пути… — сказал он… — с благополучием…

— Да ведь ты пиво пьешь?

— Ничего!.. Wein nach bier so rath ich dir…[40] говорят колбасники. — Миша! — сказал он половому. — Ты оставь здесь Сиволдай Иваныча… пригодится!

— Так ты не знаешь ли Марью Крюкову… гражданку?..

— Они все гражданки…

— Ну, не знаешь ли Евгению Самбунову? — Этот вопрос я предложил, наклонясь к нему, шепотом и оглянулся кругом.

— Самбунову… нет, не знаю… а Крюкову… Крюкову… Это брюнетка… тут у Кусихи живет?.. Как не знать!.. Видал… слыхал — тоже развратница.

Я чувствовал, как при этих словах краска прилила мне к лицу и затем вся кровь отхлынула к сердцу.

— Не может быть, — прошептал я.

— Верно!.. — подтвердил Засольев и даже ткнул рукой в воздух. — Это она с этим… Ах, как его… Веневитьевым все воложалась… Ну, он, говорят, вчера успокоился… царство ему немецкое.

— С каким Веневитьевым?.. Как успокоился?

— А так… петельку на шейку… и к небесам. — И он налил рюмку водки, подержал ее в дрожащей руке и опрокинул в рот.

«Он, может быть, врет, — подумал я. — Все врет с пьяных глаз».

XLVI

Я начал осторожно выспрашивать его, но его ответы окончательно запутали меня. Он начал плести пьяным языком такую бессмыслицу, что я постарался скорее оставить его.

«Но, вероятно, в его словах есть хоть малая доля правды, — думал я. — Тут (у Жени) есть очевидное горе, отчаяние; может быть, сегодняшний случай на пожаре был кризис, перелом, за которым последует медленное выздоровление».

Я прошел несколько раз по набережной Фонтанки, до Гороховой и назад, и ровно в 6 часов вошел к Жени.

Баба, на которую я оставил больную, оказалась пьяна. Она сидела на вязанке дров и гнусливо мурлыкала какую-то песню. Она могла только указать мне двери за перегородку и пробормотать заплетавшимся языком:

— Пожалуйте!.. Пожалуйте!.. Очень рады!..

Я вошел. Постель была пуста, на столике лежал листок бумаги, и на нем довольно твердо было написано:

«Прошу в смерти моей никого не обвинять.

Евгения Самбунова».

Я почувствовал, как пол под ногами начал опускаться; не помня себя я бросился к бабе, встряхнул ее так, что она отчаянно завизжала, вылил ей на голову целый ковш воды, но добиться от нее ответа, куда ушла Жени, не мог. Она валилась мне в ноги и бормотала: знать не знаю, ведать не ведаю!

Я бросился вон, сбежал с лестницы. Тихий воздух, ясный вечер как-то освежили меня, но голова жестоко кружилась.

XLVII

«Куда идти?.. Кого спрашивать?» — думал я, и сердце замирало с мучительной болью.

Я вышел на двор и вызвал дворника. Я дал ему целковый и просил указать мне, где была, куда ходила в последние дни Марья Крюкова.

Дворник обрадовался подачке и наговорил мне множество всяких предположений, но на прямой вопрос ответить не мог и только повторял:

— Кто их знает! Вольная пташечка! Куда захотела, туда полетела.

Об оставленной записке Жени я не сказал ему ни слова.

Я бросился к Гесе на авось: может быть, там что-нибудь узнаю.

Я застал у нее целую компанию, четверо или пятеро человек сидело вокруг стола перед диваном, тут был и тот таинственный господин в золотых очках, которого она называла наблюдательным агентом тайного комитета.

— А! — вскричал он. — Великий единитель и человечник!.. Зачем пожаловали, квартира занята.

Но