Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

у меня кружилась голова, меня качало, как будто сознание покидало меня. Но вдруг я очнулся.

— Смотрите! Смотрите!.. Видите!.. — шепотом быстро говорил мне мой спутник.

Я взглянул на ее лицо. Оно краснело или, лучше сказать, темнело в темноте вечера.

В следующее мгновение ее грудь начала медленно, медленно, но высоко подниматься, и из нее вырвался вздох, с каким-то глухим хрипом в горле. Она поднесла руку к платку с эфиром и тихо стянула его. Затем повернула голову набок, снова тяжело вздохнула и начала дышать сильнее, глубже, чаще, с тихими стонами.

Мой спутник взглянул на небо и перекрестился большим крестом, а вслед за ним я сделал то же и затем стремглав побежал к доктору.

— Доктор! Доктор! — зашептал я с радостью, бросаясь во внутренние комнаты. — Доктор! Она жива… она дышит, — говорил я шепотом, точно боялся разбудить ее.

Он сидел за письменным столом; на нем был старый истасканный студенческий сюртук Медико-хирургической академии.

Он быстро вскочил, и мы вошли в залу, а Нерокомский уже держал ее. Она прислонилась головой к его плечу.

Доктор взял ее за руку и пристально, смотря на ее лицо, с закрытыми глазами щупал ее пульс. Она дышала тяжело и медленно и вся тряслась и дрожала.

— Доктор! — сказал я ему тихо. — Нет ли у вас чего-нибудь теплого… закутать ее… Ветер теперь такой холодный.

— Сейчас… я поищу, — сказал он.

И он дал мне старую студенческую шинель. Мы закутали ее в эту шинель и при помощи будочников снесли на улицу. Будочник скричал извозчиков. Я посадил ее на одного, на другого сел Нерокомский.

— Я провожу вас, — сказал он, и мы отправились. Я повез ее к себе в номер, бережно и крепко поддерживая ее.

LIX

Мне теперь живо представляется пережитое тогда мною. Я помню все страстные ощущения, перенесенные мною на Кавказе и в Севастополе. Но, мне кажется, ни одно из них не было сильнее, радостнее той минуты, когда я убедился, что она жива, что жизнь ее вернулась.

Я помню, как я тогда вез ее, закутанную в шинель, прижимая ее к себе и думая, как будут рады Анна Николаевна и Павел Михайлович.

Привезя ее к себе, я поместил ее в свободный номер (благо нашелся такой). Ее раздели, уложили в постель. На все мои вопросы она упорно молчала и покорно выполняла все, что ей говорили. Это был вполне пассивный субъект. Я нашел коридорную горничную, и она провела ночь с ней, в ее номере.

На другой день я не узнал ее. На вид она казалась лучше. Но с ней был жар. Она не могла понять самых простых вещей. Я бросился к доктору.

По отзыву хозяйки и Петра Степаныча (который пришел ко мне с раннего утра), доктор Г., ассистент одного из медицинских светил, — был вполне надежен в этом случае.

Он приехал и сказал, что через два-три дня только можно определить болезнь. А через три дня объявил, что у ней Febris recurrens — возвратная горячка, осложненная еще какими-то мозговыми страданьями. Он предупредил меня, что положение ее крайне опасно, что ей нужен абсолютный покой. Он прописал ей обвертывания холодными мокрыми простынями, глотанье льду и на голову, если будет бред усиливаться, — непременно и обязательно рубленый лед.

— А там, — сказал он, — что будет?.. Может быть, натура сама переработает.

Мы с Нерокомским не оставляли ее ни на одну секунду. И дни, и ночи, чередуясь, проводили у ее постели.

LX

Я теперь только вполне узнал, какая бескорыстная, глубоко любящая натура была у этого человека. У него, кажется, не было особенных привязанностей к жизни, они были схоронены. Но он любил всех, и с такой лаской и горячностью отзывался на каждый сердечный призыв больной души. Он помогал всегда и всем чем только мог. Я как теперь смотрю на его небольшую, несколько сутуловатую фигуру, на его неизменно добрую, какую-то наивную улыбку. «Откуда, — я думал, — взялось у него столько глубокой и искренней привязанности к людям?!» И странно! Его принимали все, даже люди самых противоположных озлобленных партий, и как-то индифферентно или благодушно-насмешливо относились к нему. Все звали его «наш юродивый». «Господи! — думал я иногда. — Да не сосредоточивается ли в этом юродивом то, чего недостает и недоставало людям во все века и времена — искреннего и чистого, братского сердца, любящего и простого?!»

В нем был один надоедливый недостаток. Он был болтлив через меру, лучше сказать словоохотлив. Он как будто стремился к тому, чтобы в сердце его не оставалось ни одного невыговоренного слова. Очень часто, с первых же слов его завязывался неразрешимый спор, и его жестоко, грубо обрывали за его мнения. Он вдруг замолчит, как-то потупится, пожмет плечами и стушуется, а его противник взглянет на него с презрением и отойдет самодовольный. А через час уже он хлопает его по плечу и говорит:

— Ах ты наш блаженный, юродивый, верующий!! — И смеется и улыбается также и Петр Степаныч.

Для всех он был действительно «наш» и был «человеком». И вот эта необычайная ясность и незлобивость, мне кажется, притягивали всех к нему.

Он часто говорил: я делаю-с что могу, а горами двигать не могу. На это необходима не единичная сила, а национальная… А где же она, эта сила-с?

И действительно, где же была эта сила?

В подъемах народного духа, во время общих, государственных бедствий, войн — во время патологических состояний?

Где же скрывалась эта сила в нормальном, обыденном состоянии?

Помню, тогда этот вопрос сильно занимал меня. Он слишком близко касался нашего кружкового дела.

Я ставил его ребром перед Нерокомским, но он ничего не мог ответить.

LXI

— Что мы знаем?.. Мы только знаем здесь, что ничего не знаем, — говорил он. — Если б мы знали, где источник этой силы, то давно бы эксплуатировали ее и сам источник весь бы заплевали и об… (он любил грубые, но сильные выражения), так что никакие санитары не очистили бы его… Идем, как волы… жуем жвачку и шагаем, шагаем… раз, два!.. раз, два!..

Помню, этот разговор был в комнате нашей больной. Он при этих словах зашагал по комнате медленной развалистой походкой, ковыляя то на ту, то на другую ногу.

— Ссс! Тише!.. — сказал я ему и указал на Жени, которая была постоянно в забытье или бормотала что-то непонятное. Только один раз, она глухо, тихо вскрикнула: «Мама!» и замолкла.

Я долго стоял над ней, наклонясь, но