Восприятие мира у детей - Жан Пиаже

все другие существа осознают себя. А по мере того как ребенок себя познаёт, он выстраивает целую шкалу действий, от намеренных и обдуманных до непреднамеренных и неосознанных.

Коротко говоря, анимизм или, по крайней мере, диффузный анимизм возникает от индиссоциации примитивных понятий, и лишь прогресс в познании себя (знание, полученное в результате жизни в обществе и сравнения себя с другими) может эти понятия разделить. Но, кажется, объяснять таким образом анимизм – это подменять простой констатацией фактов понятие «проекция», которое дает хотя бы подобие объяснения. Если отделить психологию от биологии, а окружающий мир – от разума, который к нему адаптируется, то, несомненно, так и есть. Но если мы ищем биологические причины умственных операций и исходим из отношений организма со средой обитания, чтобы поместить мысль в ее реальный контекст, мы замечаем, что туманное понятие «проекция», или перенос на внешний мир внутреннего содержания сознания, происходит от необоснованного, онтологического употребления понятий «внутреннего» и «внешнего». Биологическая реальность такова: организм приспосабливает окружающую среду под себя и сам изменяется под влиянием окружающей среды, происходит постоянный взаимообмен. Этот обмен, разу меется, предполагает наличие внутреннего и внешнего центров, но оба они находятся в отношениях взаимозависимости и постоянного поддержания равновесия. Такова реальность, из которой разум постепенно вычленяет «я» и отдельно от него внешний мир. Говорить, что вначале «я» смешивается с миром, значит заменять необъяснимую «проекцию» своего «я» на вещи понятием ассимиляции внешнего мира, которая, несомненно, является продолжением биологической. В дальнейшем при изучении истоков понятия «сила» (см. С.Р.) мы попробуем раскрыть содержание понятия «ассимиляция», поэтому нет смысла делать это сейчас.

Но индиссоциацией понятий объясняется только диффузный анимизм. Некоторые систематические убеждения, например что облака или светила следуют за нами, интересуются нами и т. д., указывают на вмешательство других факторов. И здесь уместно обратиться к интроекции, то есть склонности приписывать другим людям или вещам чувства, аналогичные или обратные тем, что мы испытываем по отношению к ним.

Принцип интроекции достаточно понятен: действия всего, что нам сопротивляется или подчиняется, подобны нашим, когда мы приказываем или пытаемся преодолеть сопротивление. Так, осознавая свои усилия, мы наделяем сопротивляющийся объект силой; осознавая желания, наделяем препятствие интенциональностью; осознавая боль, считаем злобным объект, который является источником боли, и т. д.

Очевидно, что причиной интроекции является эгоцентризм, или склонность считать, будто все вращается вокруг меня. Выйти из эгоцентризма, то есть прийти к безличному взгляду на вещи, значит отказаться от интроекции. Вот несколько примеров, демонстрирующих этот механизм. «Кто сделал царапку (глядя на свою руку)?» – спрашивает Нел. «Мне тут больно. Меня стенка стукнула» (Нел, 2;9). Или, например, детские воспоминания Жюля Мишле:

Мне едва не отрубило голову гильотинным окном. Я стоял на стуле и выглядывал во двор. Бабушка едва успела выхватить меня, как окно с грохотом упало. На миг мы потрясенно замерли. Все мое внимание было приковано к этому окну: я увидел, что оно движется само по себе, как человек, и даже гораздо быстрее. Я был убежден, что оно хотело навредить мне, и еще долго не мог подойти к нему без гнева и страха[44].

Это самый простой случай: эгоцентричное «я» не способно к беспристрастным или обезличенным суждениям, поэтому считает, что объекты, вызывающие боль или страх, делают это преднамеренно. Таких примеров великое множество, и нет смысла перечислять их здесь.

Однако есть особенный случай, о котором следует упомянуть, – когда ребенок приписывает вещам человеческий характер движения, не замечая, что это иллюзия. Так происходит в случае со светилами или облаками, которые, кажется, следуют за нами. В таких случаях ребенок не только принимает кажущееся движение за реальное, не отличая собственную точку зрения от объективной, но тут же представляет, что за ним следуют намеренно, и путем интроекции он приписывает солнцу и луне различные человеческие чувства.

Следующие два наблюдения, несомненно, относятся к этому случаю:

Один из нас ясно помнит о том, как проводил своеобразный эксперимент: резко оборачивался, чтобы посмотреть, остались или исчезли вещи, которые были позади него.

Этот эксперимент близок к следующему примеру. Жорж Бон[45] приводит такой разговор с мальчиком в возрасте 5;1: «Папа, я все это по-настоящему вижу? – Что – все? – Все эти вещи. Это правда, что я вижу все эти вещи? – Ты можешь их увидеть и потрогать. Они там, где были. – Нет, они не всегда здесь. Когда я их обхожу, оборачиваюсь, а они уже не там. – Когда ты отворачиваешься, они остаются на том же месте. – Они все живые. Они всегда приходят и уходят. Когда я подхожу близко к ним, они подходят совсем близко ко мне. – Но разве они не всегда на одном и том же месте? – Нет; они мне только снятся, и они приходят и уходят в моем сне». После чего ребенок медленно проходит по комнате, трогая вещи и говоря: «Посмотрите, как они приходят и уходят».

Эти два примера представляют большой интерес. В обоих случаях ребенок задается вопросом, связаны ли изменения, которые он наблюдает в визуальной среде, с его собственными передвижениями, а значит, с его деятельностью, или они связаны с самими вещами. Если он склоняется ко второму объяснению, он скорее анимист. Когда он принимает первое объяснение, то есть когда осознает собственную роль в постоянном изменении перспективы, он перестает быть анимистом. Эти два случая произошли, когда частично осознавшее себя «я», вероятно, ощутило некоторую странность и задалось вопросом, какую роль в мироустройстве играют вещи, а какую – его собственная деятельность. Второй ребенок все еще сохраняет почти магическое чувство партиципации с объектами: они «приходят в моем сне».

В последних случаях и во многих подобных анимизм проистекает от эгоцентризма. «Я» уже достаточно хорошо осознаёт свои ограничения и понимает, что светила или вещи не зависят напрямую от его желания или воли (и потому в этих примерах почти нет магии), но ему еще не хватает осознанности для понимания того, что кажущиеся движения вещей связаны с иллюзией его собственного восприятия перспективы.

Короче говоря, интроекция – результат эгоцентрической тенденции верить в то, что все вертится вокруг нас: вещам приписываются свойства, которые необходимы для повиновения или сопротивления нам.

Может показаться, будто мы возвращаемся к решению Рибо или Фрейда, согласно которому анимизм – это результат простой проекции. Однако, и это надо подчеркнуть, интроекция невозможна без неразделенности, упомянутой выше. Это, если угодно, третичная неразделенность (в противовес вторичной, о которой мы только что вели речь), при которой мы не только наделяем вещи тем, что