Семья Машбер - Дер Нистер

— Что? — спросили Захария и Иоина, единственные из слушателей, кто не понял, о чем говорит раввин. — Что он бросал? Что это значит?

— Это значит, что имеется такая языческая вера, такой идол, в которого полагается бросать камни.

— Камни? — в недоумении переглянулись оба кабатчика.

— Да.

— Что же удивительного, — продолжал рассказчик, — если от такой нечисти нечисть и рождается? Здесь можно ждать всего, чего угодно, — и вероотступничества, и предательства, и черт знает чего!

— Ребе! — вырвалось у Захарии. Жилы на шее у него натянулись, словно перед глазами стоял враг, против которого он должен выступить. — Ребе, почему же в таком случае люди молчат? Значит, надо с корнем вырвать всех этих гадов с их язычеством и камнями! Почему молчат? — воскликнул он и в порыве бросился в середину кучки, возле которой стоял. — Почему допускают такое? Позвольте мне, позвольте Иоине!

— А? Иоина! — обратился Захария к молодому раввину, как бы призывая его в свидетели того, что он и Иоина готовы взять эту задачу на себя, если только им прикажут, если их уполномочат.

Но Иоина молчал. И в ту минуту, когда Захария ждал от него ответа, он кивнул в сторону двери: тише, мол, реб Дуди…

И правда, в этот момент все притихли, потому что реб Дуди, немного отдохнувший и готовый к субботнему приему, показался на пороге своей комнаты.

Он был в халате, как обычно в субботу вечером, и жмурился от сна, от яркого света лампы, присматриваясь к гостям, собравшимся в столовой. Нужно было разглядеть, кто попроще, мимо кого можно пройти, а кто поважнее, вроде Якова-Иоси, — вот к нему надо направиться прежде всего…

— Доброй недели! — проговорил он тихо, обращаясь ко всем.

— Доброй недели! Счастливой недели! — почтительно отвечали собравшиеся.

Реб Дуди подошел к своему месту, рядом с которым — стул к стулу — сидел богач Яков-Иося и давно уже ждал его. Увидав реб Дуди, он поднялся и сделал шаг вперед, будто направляется навстречу раввину и собирается его поприветствовать.

Когда реб Дуди подошел к своему месту, разговоры стихли, все взгляды обратились к нему.

— О чем гости беседовали? — спросил он, хотя, конечно, знал и догадывался.

— О чем же беседовать, как не о вчерашнем, об этой личности и о корнях, порождающих таких вероотступников.

— Правильно, — сказал реб Дуди, — об этом и только об этом надо говорить: о корнях, ибо Михл сам по себе не виноват — подобно тому, как не виноват огонь, который кем-то зажжен. Виновен поджигатель.

— Кто? Как? О ком речь? — всполошились все, прислушиваясь к словам раввина.

— Кто? Разумеется, тот, кто стоит во главе, кто сам находится на краю бездны и не удерживает других от приближения к ней, а, наоборот, подталкивает их.

— Конечно, конечно, — подхватил кто-то слова реб Дуди и поддакнул: — Конечно! Это следовало предвидеть. Правда, уже не раз пытались говорить с его братом, с Мойше Машбером, но тот не захотел вмешиваться — не его, мол, это дело, — в общем, отмахнулся.

— Ну, понятно… Брат… — заметили другие. — Да и не к нему надо было обращаться.

— А к кому же?

— К нему самому: предупредить, указать, что он заблуждается и других вводит в заблуждение.

— Никому другому, кроме реб Дуди, не пристало этого делать, — сказал какой-то смельчак, обращаясь к раввину как к человеку, от которого можно многое требовать, как к старшему раввину города, наиболее уважаемому, ведь к его слову все должны прислушиваться, его влияние не подвергается сомнению.

— Я? — произнес реб Дуди, желая защититься и снять с себя эту обязанность. — Я?..

Но в ту минуту, когда он хотел было произнести следующее слово, вдруг послышался голос Мейлаха Долговязого, который также находился в столовой:

— Смотрите! Он снова здесь!

Эта фраза прозвучала так, как если бы среди людей вдруг оказался дикий зверь: смотрите, снова…

— Кто? Что? — всполошились присутствующие и повернули головы от реб Дуди к тому, кто крикнул.

Долговязый Мейлах имел в виду человека, которого никто не ожидал увидеть здесь, — ни одна душа не поверила бы, что после истории, происшедшей с ним вчера, он мог оказаться в том же доме, на том же месте, перед теми же людьми.

Это был Михл Букиер.

Гром!.. Если бы десять громов сразу грянули в ясный безоблачный день, то это не произвело бы столь ошеломляющего впечатления, какое произвело вторичное появление Михла. Его поведение не подлежало никакому объяснению, разве что человек и в самом деле спятил или полюбил ощущение опасности и теперь пробует прикладывать нож к горлу, совать голову в петлю… Но быть может, Михл, по свойственной ему слабости характера, в конце концов раскаялся во вчерашнем поступке и пришел сейчас на то же место, где поступок был совершен, чтобы предстать перед теми же людьми, которые слышали накануне его кощунственные речи, раскаяться и вернуться в лоно живого и всепрощающего Бога.

Вероятно, одна из этих причин, какова бы она ни была, сделала его похожим на человека, идущего навстречу своей смерти… Ибо в первую минуту Михла можно было принять за зверя, оказавшегося среди людей, но уже во вторую минуту, когда Михл переступил порог и вошел в столовую, впечатление было противоположным: он не зверь, напротив, он — единственный здесь человек, беспомощный, безоружный, наверняка рискующий жизнью, потому что оказался в клетке с разъяренными зверями и ему осталось лишь прошептать бледными губами слова предсмертной исповеди…

— А! Он? Этот!.. — сорвалось с уст гостей, устремивших на него злобные взгляды.

На мгновение все притихли, разглядывая поочередно реб Дуди и Михла, словно не решаясь без разрешения старшего раввина и хозяина дома предпринять что-либо против нечестивца — ни слова молвить, ни крикнуть, ни тем более напасть на него и, как хотели Захария и Иоина, разорвать его на куски.

— Пускай он… — тихо проговорил реб Дуди. Это должно было означать, во-первых, что Михлу позволено войти и, во-вторых, что раввин запрещает причинять ему какой бы то ни было вред, покуда он сам все не выяснит и не доищется до причин, побудивших Михла прийти в дом во второй раз. — Чего же ты еще хотел? — спросил реб Дуди, когда Михл подошел ближе.

— Повторить то, что я сказал вчера! — ответил Михл.

Все были ошарашены, особенно реб Дуди, у которого от старости в последнее время ноги подкашивались и еле держали его даже в минуты полного спокойствия. Тем более дрожали ноги сейчас, когда он поднялся, увидев Михла, и услыхал произнесенные им слова.

Ноги подкашивались. Реб Дуди оперся руками о стол и снова обратился к Михлу, но не как равнодушный следователь, безразличный к участи обвиняемого, а как человек, который ждет, что преступник себя оправдает, и подсказывает ему нужные слова, раскрывает перед ним «врата раскаяния» и указывает средства избавиться от беды.

— А зачем это повторять? — спросил реб Дуди.

— Затем, чтобы не думали, что я вчера говорил в состоянии невменяемости или опьянения.

— А вдруг это именно так? Одумайся, Михл, сын… — произнес реб Дуди, как произносят при отпущении грехов или при разводе, когда требуется назвать имя матери того, к кому обращаются.

— Сын Соры-Фейгл, — подсказал Михл.

— Одумайся же, Михл, сын Соры-Фейгл, может быть, и в самом деле — по причине слабоумия, с горя, от тоски… За то, что человек совершает в таком состоянии, он не отвечает…

— Нет, — сказал Михл, — это было сказано сознательно, в здравом уме.

— Значит, ты твердо придерживаешься своего?

— Да, — ответил Михл.

— И раскаяния или извинения ты не допускаешь?

— Нет.

— И ты не боишься суда ни на этом, ни на том свете?

— Нет, ибо нет ни права, ни судьи…

— Если так… Именем Бога и именем общины… Изменник народа израильского — имя тебе… Предатель… Грешник и искуситель…

— Ребе! — послышался тут голос. Нет, не голос, а голоса, обращенные к реб Дуди. Громче всех кричал кабатчик Захария, который рванулся с места, точно разъяренный бык. — Ребе, одно слово — и мы его в порошок сотрем!

— В порошок! — поддержал Иоина и, вынув руки из-за спины, оттеснил в сторону окружавших его людей и направился к Михлу — едва ли с мирными намерениями.

— Нет! — Реб Дуди взмахнул слабеющей рукой, обращаясь главным образом к обоим шинкарям, которым не терпелось заступиться за него; если бы раввин позволил, они бы сдержали слово и превратили Михла в кровавое месиво, как это можно было увидеть по их обозленным лицам. — Нет! Наши руки да не прикоснутся к нему!.. Пусть Бог ему воздаст! — воскликнул реб Дуди, и Михл как пришел, так и ушел никем не тронутый. — Пусть Бог ему заплатит, пусть Он с ним рассчитается.

— Нет, ребе! С ним рассчитаемся мы! — раздались голоса Захарии и Иоины. — Мы!