Семья Машбер - Дер Нистер

— Ребе! — послышался тут голос. Нет, не голос, а голоса, обращенные к реб Дуди. Громче всех кричал кабатчик Захария, который рванулся с места, точно разъяренный бык. — Ребе, одно слово — и мы его в порошок сотрем!

— В порошок! — поддержал Иоина и, вынув руки из-за спины, оттеснил в сторону окружавших его людей и направился к Михлу — едва ли с мирными намерениями.

— Нет! — Реб Дуди взмахнул слабеющей рукой, обращаясь главным образом к обоим шинкарям, которым не терпелось заступиться за него; если бы раввин позволил, они бы сдержали слово и превратили Михла в кровавое месиво, как это можно было увидеть по их обозленным лицам. — Нет! Наши руки да не прикоснутся к нему!.. Пусть Бог ему воздаст! — воскликнул реб Дуди, и Михл как пришел, так и ушел никем не тронутый. — Пусть Бог ему заплатит, пусть Он с ним рассчитается.

— Нет, ребе! С ним рассчитаемся мы! — раздались голоса Захарии и Иоины. — Мы!

…Весь вечер шумели собравшиеся и обсуждали происшествие. Люди горячились, толковали и обвиняли не только Михла, но и общину, к которой он принадлежал, и особенно главу общины, на чьи плечи ложится главная вина, — Лузи.

Люди горячились и думали, что предпринять.

— Выжечь зло… Выкорчевать! — предлагал один.

— Гнездо уничтожить! — советовал второй.

— На порог еврейского дома не пускать! — говорил третий.

— Ведь это хуже, чем Иоселе-Чума! Тот хотя бы вне общины, а эти — черви в самом нутре! — кричали со всех сторон.

И конечно, добились своего. Кричали в доме у реб Дуди, а услыхали во всем городе… Понятно также, что пока суд да дело, пока доберутся до всех виновных, взялись в первую очередь за Михла Букиера. С каждым днем у него становилось все меньше учеников. Наконец остался сего один, да и тот по бедности за учение не платил. На следующий день не стало и его.

Дело запахло преданием анафеме по-тихому. На доме Михла, на его жене и детях это сразу же сказалось. В доме начали «справлять посты», а тут еще приключилось несчастье, в котором добрые и набожные люди пожелали узреть перст Божий, волю Всевышнего, который якобы платит за грехи немедленно и наличными, однако на самом деле означенные добрые и набожные люди имели все основания отнести это на счет собственных заслуг…

Наступила зима, в доме Михла не было топлива. К тому же в городе объявилась болезнь, которая обычно дает о себе знать в конце осени и посещает чаще всего дома бедняков, где для нее уготована надлежащая почва.

Забралась эта гостья и в дом Михла. Первым уложила она старшего сына, Берла, у которого была грыжа, а ноги разбухли от работы у точильщика. Помочь парню было нечем — ни доктора, ни лекарств, а из окон дуло и насквозь пронизывало больного холодом. Он еще сильнее простудился, не выдержал и умер.

Денег на похороны не нашлось, и Михл долго торговался с погребальным братством, потом бегал к главному старосте, но тот все откладывал, заявляя, что покойников у него достаточно, есть и поважнее, и Михлу придется подождать. Только к ночи следующего дня парня забрали из дому.

От такого «счастья» и второй мальчик Михла, Янкеле, который работал у переплетчика, заразился от первого и, как только Берла вынесли из дома, свалился и занял едва остывшее ложе покойного брата.

Прошло немного времени, и Янкеле последовал за старшим братом, а Михл снова бегал в погребальное братство и умолял забрать из дому второго…

Глядя на мертвого мальчика, жена Михла рвала на себе волосы от материнской боли и горя, оттого, что за такое короткое время ей пришлось проводить на тот свет обоих сыновей. Она считала, что это не простая случайность, но наказание Всевышнего за прегрешения отца, за богомерзкие дела, совершенные им в последнее время. Она кричала и неистовствовала, обращаясь к Михлу:

— Гвалд! Разбойник! Злодей! Погубитель детей своих! Беги к людям, к общине, к раввину, пусть затушат это пламя… Проси милости!

Михл не отвечал. Он стоял в оцепенении и смотрел на покойника, лежавшего на полу на соломенной подстилке с двумя убогими свечками в изголовье, и каждый раз, когда жена вскрикивала, обращаясь к нему с причитаниями и требованиями, он испытывал желание подойти к изголовью покойника и погасить свечи. Он не делал этого только потому, что не мог двинуться с места.

— Это только первое наказание, — говорили в городе, и набожные люди испытывали тихое удовлетворение, убеждаясь в том, что Бог платит без промедления, на месте… А о дальнейших событиях и о том, как люди не забывают рассчитаться с теми, кто заслужил наказание, мы сообщим позже и в надлежащем месте.

Как мы помним, однажды вечером у Лузи было решено, что дом Мойше Машбера перепишут с известной целью на имя Сроли Гола. В этом помог адвокат Ицик Зильбург, доверенное лицо Мойше Машбера. Зильбург употребил все свое умение и использовал все специальные знания, чтобы не оставить ни малейшей щели и лазейки, ни одного пункта договора, сквозь который какой-нибудь кредитор смог бы пролезть с претензией или требованием.

В договоре было записано: «В такой-то день такого-то месяца и года дом Мойше Машбера с земельным участком, на котором он находится, вместе с двором, с садом и всеми постройками — кладовыми, сараями и прочими — переходит отныне и впредь в распоряжение нового владельца, Сроли Гола, за определенную сумму (размер указан), которую новый владелец, Сроли Гол, выплатил наличными старому владельцу — Мойше Машберу… Подписано последним и заверено нотариусом с приложением печати. Никакие изменения и отказы допущены быть не могут, разве что по доброй воле и с согласия другой стороны, нового владельца Сроли Гола…»

Когда Сроли Гол получил договор, составленный опытной рукой Ицика Зильбурга — который во все время, пока был занят у нотариуса, не смотрел в глаза ни Сроли Голу, ни, конечно, Мойше Машберу, выглядевшему мрачным и пришибленным, — ему в первую минуту показалось, что пальцы его ощущают влагу вроде слезы, которую Мойше Машбер, быть может, уронил на бумагу и которую Сроли Гол, без сомнения, видел у него на глазах.

Как ни предвкушал этот момент Сроли Гол, как ни ждал его, сейчас, когда он получил желаемое, он отвернулся, чтобы не смотреть ни на Мойше Машбера, ни даже на Ицика Зильбурга, и, не попрощавшись и не сказав ни слова, покинул дом нотариуса. И во второй раз с тех пор, как мы его знаем, направился в кабак.

Однако он не пошел к Шолому-Арону: после того, что было в первый раз, он вспоминал о Шоломе-Ароне с недобрым чувством. Не пошел он и к кабатчику Захарии, так как у Захарии был кабак «стоячий», то есть такой, где можно только на ходу перекусить, а для того, чтобы удобно расположиться и посидеть, места не было. Поэтому Сроли направился к Иоине — идти хотя и далеко, но зато можно по пути вспоминать Мойше Машбера, представлять себе, как он выглядел у нотариуса, когда составляли договор, и как — сейчас, после этого.

Он догадывался, что среди прочих мыслей Мойше Машберу приходит на ум также мысль о Цале Милосердом… Рассказывали, что каждый раз, когда кто-нибудь в городе собирается объявить себя банкротом и готовится продать лавку или магазин — а такие дела обычно проделываются ночью, когда никто не видит и когда при лампе или свече в кладовой упаковывают товары, взвешивают, меряют, считают и пересчитывают, прежде чем передать их в распоряжение нового хозяина, — в такие минуты, рассказывают, раздается стук в дверь… Люди пугаются, но тут же понимают, что это Цаля, которому известен час, когда следует явиться и получить свою долю, — в противном случае он стращает тем, что пойдет сейчас и донесет, созовет всех кредиторов, весь город разбудит, устроит скандал… Все это знают, и ему открывают, но он не входит, а только просовывает в щель руку, что означает: надо заплатить, чтоб не лаял… Кладут в руку столько, сколько считают достаточным… Впрочем, каждый раз Цаля заглядывает в ладонь и произносит: «Мало!»… Значит, придется добавить, иначе он не уйдет и будет стоять с протянутой рукой, что в такую минуту, при одной-единственной зажженной лампе в лавке, очень неприятно и вряд ли желательно.

Да, Мойше Машбер уже, наверное, видит протянутую руку Цали… Видит и Шолома Шмариона, который хоть руки и не протягивает и как будто старается оставаться в тени от скромности, чтоб его не видели, но орудует не хуже всякого Цали, а в случае с Мойше Машбером не спускает подстерегающего глаза с конторы — на всякий случай, а вдруг «начнется», и тогда нужно не опоздать, не упустить подходящий момент…

Мойше Машбер, думал Сроли, наверняка знает, что и такие, как Котик, уже давно вертятся возле конторы и возле дома, чтобы не прозевать момента агонии и в нужную минуту схватить то, что подвернется под руку… Они делают это сами или нанимают людей вроде Шмулика-драчуна, которые стерегут, бодрствуют… Из-за них Мойше Машбер в последнее время, по пути из дома в контору и обратно, поминутно оборачивается, будто опасается, как бы какой злоумышленник не бросил ему вдогонку позорную кличку, обидное слово или еще что похуже. Так, направляясь к Иоине, думал о Мойше Машбере Сроли Гол. Когда Сроли наконец вошел в кабак и велел подать то, что в кабаке подают, он начал пить за себя и за Мойше, как если бы тот сидел рядом, за компанию, или как если бы у Сроли на плечах, помимо собственной, была и голова Мойше.