Семья Машбер - Дер Нистер

Несколько слов об этих последних.

Захария содержал шинок в центре мясного ряда на базаре — для мясников, мясорубов, носильщиков и других.

Захария был очень ловок: быстро споласкивал стопку под прилавком, нацеживал из бочонка водку, подавал закуску, тут же в голове производил расчет, получал то, что ему причитается, прятал деньги в ящик и выдавал, когда надо, сдачу.

Такую же ловкость и расторопность проявлял он и на улице, возле кабака, когда возникали споры и ссоры. Не успевал его противник, которому следует набить морду, оглянуться, как Захария, бывало, влепит ему огненную оплеуху, а тот кровью обливается… А если и соперник попадался не промах и выступал с ответными кулаками и пощечинами, то Захария бил с разбегу головой ему в грудь, так что тот сразу терял равновесие и, как подкошенный, валился наземь.

Таков Захария.

Второй, Иоина, — коренастый, плотный, уже на шестом десятке и, наверное, лет на десять старше Захарии. Но лицо, окаймленное белой бородой, еще красное, пышет здоровьем, ни одна болезнь, видать, в жизни его не донимала.

Кабак его был расположен подальше, на дороге, ведущей к кладбищу. Преимущественно по вечерам у него собирались отчаянные парни, голубятники, картежники, полуворы и воры настоящие, «царьки». Они чувствовали себя здесь свободно и некоторую часть своей энергии избывали в тихих беседах о темных своих делах и в более откровенных разглагольствованиях о любовных похождениях, о девках, которые не сегодня-завтра станут кормилицами, о различных «водичках» и прочих средствах, которые употребляются в делах сердечных, о том, как привораживают, чтобы «она» или «он» сохли и дохли, чтобы «его» или «ее» тянуло, как на веревке…

Поговаривали, что у Иоины не все чисто. В его кабаке можно было надежно укрыть краденое, чтоб ни одна душа не знала и ни один петух не крикнул, так как Иоина был крепко связан с нужными людьми: мелкую сошку можно ублажить рюмкой водки и кое-какой закуской, а начальнику покрупнее, если требовалось, кругленькую сумму в руку сунуть.

Прославила кабак Иоины и его жена, которая, видать, не отличалась знатным происхождением, но стоило ей пройтись по шинку, покачивая бедрами, как мужские сердца начинали учащенно биться, а ноздри — шире раздуваться… Теперь она постарела, ведет себя сдержанно, но догадаться о ее прежнем пыле можно хотя бы по тому, что она сумела заполучить Иоину. Она родила ему всего лишь одного сына. В то время, о котором мы рассказываем, он уже был взрослый, высокий, двадцати с лишком лет и похож на мать. Однако радости он не доставил ни Иоине, ни жене его, потому что — возможно, из-за матери — появился на свет с известной болезнью, и только здоровая кровь Иоины не давала этой болезни обнаружиться до двадцатилетнего возраста. Возможно также, что парень, став взрослым и начав водиться с бесстыжими девками, собственными стараниями эту болезнь приобрел… Как бы то ни было, но парень стал сифилитиком, и соседи, жившие в том же дворе, на основании каких-то известных им признаков пророчили, перешептываясь, что в недалеком будущем сын Иоины останется без носа…

Короче говоря, Иоина — человек с именем. Он не только содержал шинок, но и значился старостой в городской управе, и ремесленники часто приходили к нему с просьбами, за исполнение которых Иоина требовал мзду.

Надо было видеть, как молодая пара — подмастерье и служанка, к примеру, — обращалась к нему. Парень говорил: «Реб Иоина, мы хотим пожениться, мне нужна записка к раввину». Иоина становился, подбоченившись, и в первую очередь разглядывал невесту с головы до пят, оценивая всю ее по частям, а потом говорил:

— А в чем дело? Что это вам так не терпится? Что это вас черт за душу хватает? Успеете еще… — Тут он ввертывал пару таких слов, что не только невеста краснела до корней волос, но и жених, мастеровой, стыдливо опускал очи долу… Иоина хотел этим сказать, что не следует торопиться с наслаждениями, пока ему не будет уплачена известная сумма за услуги раввина, кантора и синагогального служки.

Кроме того, Иоина был своим человеком в кругах, ведающих мясным сбором, и среди старост различных богоугодных заведений — таких, как, например, общества призрения больных и обучения сирот, где он мог выразить свое мнение: либо открыто, либо через нужного человечка, купленного и таким образом привлеченного на свою сторону. Такие людишки вступались за него, кричали где следовало то, что ему было нужно, и в результате добивались всего, что он хотел.

Иоина был полезен некоторым представителям общины и поэтому был вхож в дома, куда при иных обстоятельствах его бы и на порог не пустили.

Когда Иоина приходил в такой дом, то держал себя с достоинством, надевал свой субботний кафтан даже в будни и застегивал его на все пуговицы. После того как он вдохнет благопристойный воздух и прислушается к солидным речам домочадцев, ему слегка намекали, ради чего его пригласили, — этого было достаточно, чтобы Иоина понял все остальное. Был он из тех, кому пальца в рот не клади.

Он давал себя использовать по-всякому: не только в борьбе против нежелательного, зарвавшегося откупщика «коробочного» сбора или облезлого негодяя-старосты, но и против любого, кто осмелился противопоставить себя общине и кого община не желает терпеть в своих рядах, вроде Иоселе-Чумы — с ним Иоина уже пытался однажды тягаться… Однако потерпел поражение, потому что Иоселе, как мы уже говорили, предлагал услуги своего острого пера не только органам печати, но и начальству, пред которым дрожали… Так что с Иоселе дело не выгорело, но с менее опасным субъектом — скажем, с таким, как Михл, — разговор другой, тут не страшно, тут, даже если бы речь шла не об одном Михле, а о целом десятке ему подобных, можно в два счета покончить с врагом разными способами: оклеветать, лишить заработка… Иоина не остановится и перед тем, чтобы поймать негодяя в темном переулке и «отшибить ливер»…

Когда Иоина узнал историю с Михлом, то почувствовал себя глубоко оскорбленным: во-первых, за реб Дуди, ведь вокруг раввина чуть ли не весь город вертится, держится за него, в рот ему глядит, и тут вдруг такое ничтожество, черт знает кто, позволило себе выступить перед ним с речами, за которые убить мало; во-вторых, Иоине было обидно за самую суть, за еврейство, хотя Иоина частенько отходит от обычаев, когда, к примеру, требуется припрятать вещь, которая должна быть скрыта и для которой, как известно, лучшего места, чем у Иоины, не сыщешь… С религией он и сам не очень в ладах, но все же история с Михлом задела его за живое. Как можно? Так не поступают! Вызов? Установленному порядку?.. Он знал, что таких вещей не прощают, не замалчивают, что город будет изыскивать способы отплатить Михлу за неслыханное деяние и для этого потребуются руки, то есть люди, которые возьмутся отомстить… Иными словами, Иоина счел полезным побывать на месте преступления, то есть там, где все произошло, в доме реб Дуди, — сегодня, без сомнения, эта история будет здесь обсуждаться всесторонне.

Иоина надел субботний кафтан и, выйдя из дому с намерением отправиться к раввину, заложил руки за спину — как бы в задаток благочестия, с которым он будет держаться, — так он делал всегда, когда навещал дома людей достойных…

По дороге он зашел к Захарии и взял его с собой за компанию, и таким образом среди почтенных и солидных гостей реб Дуди в этот вечер оказались два кабатчика.

Раввин все еще отдыхал в соседней комнате, и гости в столовой старались не шуметь. Они собирались кучками, и разговор, естественно, шел о том, о чем он только и мог идти: о вчерашнем случае, свидетелем которого был кое-кто из приглашенных сегодня, — покуривая и попивая чай, свидетели подробно рассказывали о происшедшем тем, кто накануне отсутствовал и теперь жадно прислушивался.

Кабатчик Захария стоял, просунув голову между плечами тесно сгрудившихся слушателей, стараясь не пропустить ни слова. Он молчал. Но видно было, что, будь тут этот самый Михл, Захария налетел бы на него головой прямо в грудь да толкнул бы его, как он поступал всегда, когда имел дело с типом, для которого одних кулаков и пощечин мало, так чтобы тот перевернулся и свалился с ног.

Поблизости стоял и Иоина. Лицо у него было красное от обильных трапез — ежедневных, а тем более субботних, а также от сладкого послеобеденного сна. Лицо и мясистый затылок становились красными и от каждодневных возлияний, в которых Иоина себе не отказывал.

Он вел себя очень тихо и с достоинством, руки заложил за спину. Но все сказанное он запоминал до последнего слова. Даже за спиной руки его не знали покоя: они то сжимались, то разжимались в зависимости от того, что сообщал рассказчик.

А рассказчиком был приезжий молодой раввин, очень набожный человечек, живший в великом смирении. Изложив все, что случилось накануне, он попытался найти причину, порождающую подобного рода бунты и все то дикое, что им сопутствует. Он заговорил о браславцах, к числу которых, как считали, принадлежал и этот Михл и от которых можно ждать всего, ибо корень их ядовит и горек, аки желчь… Здесь имеется в виду их учитель, рабби Нахман. Рассказывают, что, когда он вернулся из путешествия в Палестину и пришел к бердичевскому раввину, тот, взглянув на него, воскликнул: «Горе! Куда девался твой образ Божий?..» А жена бердичевского раввина, рассказывают, услыхав это, взяла Нахмана за рукав и сказала: «Идите, идите, реб Нахман! Бердичевский раввин не желает видеть вас гостем своего дома…» И все это потому, продолжал богобоязненный раввин, что, по словам людей осведомленных, реб Нахман в Земле Израилевой поклонился могиле распятого… Хуже того: говорят даже, будто он бросил камень Меркурию…