Семья Машбер - Дер Нистер

— Что ты сделал?! — крикнула, задрожав, жена. — Горе мне!

Михл словно проснулся. Он выглядел как человек, который в бессознательном состоянии совершил неправильный поступок, а теперь устыдился совершенного и хочет поправить себя. Он уже простер руку для того, чтобы снова зажечь свечи, но тут же одумался и, оставив свечи, подошел к комоду, где лежали молитвенные принадлежности, открыл ящик, схватил под мышку талес и, ни слова не говоря, пустился к выходу.

— Куда с талесом? Михл! — снова крикнула жена.

Рехнулся! В пятницу вечером никто талеса не надевает, так что изумление жены было оправдано не менее, чем раньше, когда он погасил свечи. Но ее крик ушей Михла не достиг, так как он был уже за дверью и услыхать ее голоса не мог.

На дворе темнело. Наступали короткие осенние сумерки. Большая часть обитателей этой улицы была уже в синагоге, и только отдельные запоздавшие торопились поспеть к молитве.

В окошках убогих домишек этой и близлежащих улиц мелькали огоньки субботних свечей с той умилительной торжественностью, которая говорит о состоянии духа тех, кто эти свечи зажег и теперь, после недели тяжкого труда, словно прибился к тихому берегу, вернувшись из бурного путешествия.

Михл как вышел из дому взволнованный и расстроенный, так и пробежал соседние улицы, ничего не видя и почти не зная, куда его несут ноги. Наконец, после долгого пути, его принесло в нееврейский квартал, где из окон свечи не выглядывали, так как окна там выходят не на улицу, а в глубокие дворы и заслонены глухими заборами и садами.

У одного из таких дворов Михл с талесом под мышкой остановился. Он отворил калитку, вошел во двор и добрался до нееврейского домика с невысоким навесом над крылечком.

Потом он отворил дверь в сени, вторую — в дом и вошел в квартиру к Иоселе-Чуме.

Там, как и во всех таких домиках, пахло земляным полом, белеными стенами и потолком, осенними вянущими цветами. Чистота, обыкновенная лампа на простом столе, накрытом скатертью, никаких признаков субботы. А за столом — Иоселе с небольшой компанией друзей и приверженцев. Иоселе с русой головой и бородкой, с рыжеватыми и умными веснушками на лице — во главе, а вокруг него — одни в шапках, другие с непокрытой головой — дружные и доброжелательные.

Увидев чужого еврея, все удивились, прервали беседу, которую вели до его прихода, и обратили к нему вопрошающие взоры: каким, мол, образом человек, который в этот час должен быть в синагоге, попал сюда, на нееврейскую улицу, к Иоселе и его компании?

У всех возникло подозрение: может быть, это кто-то из подосланных богачом Яковом-Иосей с определенной целью, — и они хотели было его тут же прогнать. Но, присмотревшись внимательнее, все поняли, что это не так, в том, что этот человек выполняет поручение богача, его заподозрить нельзя — на лице его трудно заметить лживую угодливость и желание втереться в доверие, — напротив, лицо его открыто, честно, как у пришедшего к своим.

— Что вам угодно? — спросил Иоселе и стал поглядывать после первых минут отчужденности и подозрения с большим доверием и даже радушием, когда присмотрелся и увидел Михла, чисто одетого, с еще не совсем просохшей бородой и мокрыми после предсубботнего купания пейсами, с выглядывающими из-под верхней одежды рукавами свежей сорочки.

— Вы к кому?

— К вам… Ведь вы — Иоселе Бриллиант?

— Да, и что же?

— Вот я и пришел сказать, что хочу примкнуть… Я считаю себя одним из ваших.

— Как так? — удивленно спросил Иоселе, оглядываясь на удивленных своих друзей. — Что значит — вы считаете себя нашим?

— Что же тут удивительного? — ответил Михл с некоторой обидой, полагая, что его отталкивают и неохотно идут на сближение с ним.

— Нет, я только спрашиваю. Я удивляюсь и не уверен, что вы знаете, к кому попали, и те ли мы самые, кто вам нужен, — сказал Иоселе и снова поглядел на Михла, словно желая убедиться, не стоит ли перед ним если не подосланный чужак, то, может быть, просто придурковатый или тронутый, с которым вряд ли имеет смысл разговаривать…

— К кому я попал, мне хорошо известно, — сказал Михл. — К вам, отверженным общиной, всеми поносимыми, к людям, которые сломали все преграды…

— И что же?

— Я согласен с вами и поддерживаю вас.

— Вы?

— Да! Не удивляйтесь и не думайте, что это, упаси Бог, по легкомыслию! Я, как вы можете видеть, не мальчишка и не забулдыга какой-нибудь. И если я решился и сделал такой шаг, то надо понимать, что мне это далось нелегко, после долгих сомнений и душевной борьбы.

Почему? — сам себя спросил Михл. — Потому что, как вы все можете убедиться, я не с улицы пришел, я иду из определенного места, я не нищий, побирающийся по миру, а, может быть, владелец большого состояния, которое я оставил по ту сторону дверей.

— Состояния? — Иоселе и его друзья едва скрыли улыбку, но Михл перебил.

— Ну да! — проговорил он с некоторым раздражением. — Кому-кому, а вам и вашим друзьям должно быть понятно, что это вовсе не мелочь — состояние человека, жившего в достатке на протяжении многих лет, создателя вселенной, хозяина, господина, владельца всех духовных ценностей… И если хотел, он ему служил, как раб господину, если хотел — любил его, как дитя любит отца, хотел — смотрел на его добро, как на чужое, удивления достойное, хотел — смотрел на это, как на свое собственное, как наследник… Так вот, к этим рабам, или детям, или к тем и другим вместе и я недавно принадлежал. И вы понимаете, Иоселе, и ваши товарищи, наверное, понимают, что значит все это потерять, остаться голым и ни с чем, пока не добьешься того, чтобы стать самому отцом и господином над собой…

Кроме того, надо еще принять во внимание, у кого и в какое время случается такая потеря. Я, так крепко державшийся глубокой веры, был настигнут этим на старости лет, когда потеря приобретенного особенно чувствительна, когда трудно оторваться от привычного; а когда оставляешь его, то все время оборачиваешься, словно к плачущему ребенку, который покинут родителями и все время просится на руки, потому что ходить он еще не умеет, а оставаться боится.

— Ну и что же? — спросили Иоселе и его друзья, ожидая продолжения.

— И все же мне удалось набраться духу и повернуться к этому спиной… Потеря, как известно, иной раз — условие приобретения, а чтобы добраться до желанной высоты, порой необходимо ощутить глубокое падение… Об этом долго можно говорить… Да и не так скоро все делается, как говорится… Много сомнений и препятствий пришлось преодолеть, пока я добился того, что прежние драгоценные камни стали мне казаться черепками и чтобы слезы не застилали глаз от жалости к тому, что я потерял.

Но после больших трудов я все же добился этого. Помогло и мое умение цепляться до крови из-под ногтей за то, что мне дорого, и умение отпускать то, что я считаю нестоящим, как выпускают воздух из стиснутых кулаков. Помогли также известные книги знаменитых авторов, от которых я набрался много хорошего, и даже болезненная склонность к снам — стыдно признаться — тоже помогла.

— К снам?

— Да, к тем, которые постоянно мою набожность смущали, так как все то, чего мне удавалось с большим трудом добиться за день, эти ночные сны растаскивали, уносили и превращали в ничто; то, что я палками изгонял из себя днем, тесным кольцом обступало меня ночью; то, чего я избегал, от чего я держался за версту, ночью приходило ко мне в постель и вгоняло в пот… Ни дней, ни ночей не хватило бы, если б я захотел рассказать обо всем подробно, но, если вы, Иоселе, и ваши друзья хотите, я приведу один только, последний, пример того, что привело меня к нынешнему состоянию, что помогло и дало толчок.

— Хотим, пожалуйста! — ответили Иоселе и его компания и при этом перемигнулись: интересно, мол… Во-первых, любопытно, а во-вторых, полезно — чтобы иметь более надежный ключик к нему, к этому Михлу.

— Просим, рассказывайте! — сказали слушатели. И так как Михл разоткровенничался и вошел во вкус в присутствии близких по духу людей, он тут же принялся рассказывать без задержки.

Однажды он видел во сне нечистого — высокого, долговязого, тощего, на тонких ногах и, как ему показалось, с козлиными копытами. Лицо у него светилось, словно под кожей у него был фонарь, глаза узкие, продолговатые, с острыми углами, глядящие изнутри, как сквозь щелочки.

Нечистый подмигнул Михлу, приглашая следовать за ним. Он не сказал ни слова, только шевельнул щелочкой глаза. Михл хотел притвориться, будто не заметил. Тогда тот тронул его пальцем, и прикосновение показалось Михлу ледяным и железным, но в то же время жгучим, обжигающим больнее, чем огонь. Поняв, что сопротивление ничего не даст и что в конце концов придется покориться, Михл поднялся с места, на котором сидел — или лежал, этого он твердо не помнит, — и пошел следом.