Польская литература ХХ века. 1890–1990 - Виктор Хорев

В поэтике Стрыйковского выделяются два элемента: диалог и внимание автора к детали, которой он придает обобщающее и символическое значение. Об этом сам писатель говорил так: «Диалог заменяет у меня почти все – и действие, и характеристику персонажей, и внутренний монолог. Диалог выполняет все функции, необходимые в прозе»{178}; «Деталь должна быть синтезом»{179}.

«Писателем умерших», «стражником огромного кладбища» назвал себя Генрик Гринберг (р. 1936), автор многих произведений, посвященных Холокосту, перипетиям жизни польских евреев в до– и послевоенной Польше и в эмиграции. Проза и поэзия Гринберга, вынужденного эмигрировать в США в 1967 г., публиковались за рубежом, а с 1987 г. и в Польше (сборники рассказов «Кадиш», 1987; «Семейные очерки», 1990, и др.).

В творчестве многих других писателей также часто встречается еврейская тема: в романах Анджея Щиперского (1924–2000) «Начало» (Париж, 1986, в Польше 1989), Марии Нуровской (р. 1944) «Постскриптум» (1989) и «Письма любви» (1991), Я. М. Рымкевича «Um schlagplatz» (1988, нелегальное издание), в высокооцененных критикой произведениях дебютантов 80-х гг. – романах Павла Хюлле (р. 1957) «Вайзер Давидек» (1987) и Петра Шевца (р. 1961) «Уничтожение» (1987) и т. д.

А. Рудницкий в сборнике лирических этюдов-воспоминаний «Краковское предместье на десерт» (1986) наряду с размышлениями о современниках, коллегах по литературному цеху и о самом себе вновь обратился к трагедии еврейского народа, к судьбам погибших и уцелевших, к безвестным и знаменитым, как, например, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер. Этот мотив присутствует и в книгах А. Рудницкого «Народна я забава» (1979), «Всегда играющий театр» (1987) – об известной актрисе и руководителе еврейского театра в Варшаве Изе Каминьской.

Эта же тема нашла отражение в воспоминаниях Ю. Хэна «Новолипки» (1991), в автобиографии А. Сандауэра «Я был» (1991, издана посмертно). Мировую известность получила книга Ханны Кралль (р. 1937) «Успеть перед господом Богом» (1977) – ее беседы – выстроенные с большим чувством композиции – с единственным оставшимся в живых членом руководства Варшавского гетто кардиохирургом Мареком Эдельманом, который и в те годы, и после войны спасал человеческие жизни. Без всякого пафоса рассказывает Эдельман о восстании в гетто, обреченном на поражение.

Польским евреям посвящены и сборник репортажей и очерков Кралль «Гипноз» (1989), и ее роман с элементами «литературы факта» «Жиличка» (вышел в 1985 г. в Париже и в нелегальных польских издательствах).

Не менее обширен круг авторов, обратившихся к более отдаленной польской истории либо к другим историческим сюжетам. В жанре широко понимаемого исторического романа польская проза достигла существенных результатов, при этом многие авторы искусно проводили аналогии между прошлым и настоящим, стремились к параболе, к историческим обобщениям. История становится своеобразным комментарием к современности.

Несколько романов опубликовал в 70-80-е гг. Т. Парницкий – «Тождественность» (1970), «Преображение» (1973), «Выхожу один безоружный» (1976), «Дары из Кордовы» (1981), «Раздвоение личности» (1983) и другие. Как и его прежние сочинения, их можно отнести к исторической фантастике (по определению самого писателя). Например, в романе «Муза дальних странствий» (1970) автор исходит из предположения, что в национально-освободительном восстании 1830 г. победили польские повстанцы. Необычная трактовка писателем истории, открывающей, по его мнению, возможность вариативного толкования событий, осталась прежней, но обогатилась автобиографическими и автотематическими рефлексиями повествователя, подлинность которых, впрочем, тоже ставится под сомнение. Все дальше отходя от фабулы и описания, Парницкий широко использует диалоги и монологи персонажей, их исповеди, воспоминания, записки и письма, в которых они безрезультатно ищут самоопределения.

В 70-е гг. признание читателей и критики завоевывает проза А. Кусьневича. Один из ее центральных мотивов – кризисные явления в европейской культуре XX в. Особое место в ней занимает родной край писателя – Восточная Галиция, принадлежавшая в начале века Австро-Венгрии. Ее крах описывается Кусьневичем во многих романах.

Действие романа «Король обеих Сицилий» (1970) происходит в разных уголках Австро-Венгерской империи в один день и в тот час, когда убийство эрцгерцога Фердинанда в Сараево послужило сигналом к началу Первой мировой войны. Убийство эрцгерцога, убийство молодой цыганки в местечке на румынской границе, любовь одного из героев к своей сестре – линии повествования, предвещающие гибель империи, застывшей в летаргическом состоянии, а вместе с ней – отмирание целой эпохи, ее культуры, нравов и обычаев.

Минувший мир воскрешает писатель и в романе «Зоны» (1971). Первая часть романа переносит читателя в страну детства героя, на польско-украинскую окраину габсбургской империи, где в мирно сосуществующих национальных сферах общежития и культуры зарождаются взаимное отчуждение и ненависть. В последующих частях романа описывается дальнейшая судьба главного героя, вплетенная в исторические события. В романе не выдерживается хронологическая последовательность этих событий, на первом плане – психологическое время, последовательность, в которой те или иные события воскрешаются в памяти повествователя.

Представление о проблематике этого цикла романов Кусьневича и художественной манере писателя может дать один из лучших его романов – «Урок мертвого языка» (1977, экранизирован в 1979 г. режиссером Янушем Маевским). В нем мысль о распаде, увядании в годы Первой мировой войны эстетствующей интеллигенции, потерявшей ощущение реальности окружающего мира и социальные и нравственные ориентиры, воплощена не только и не столько в судьбе, сколько в анализе и самоанализе извращенного и изощренного сознания главного героя.

Действие романа (если можно говорить о действии в романе, в котором почти ничего не происходит, а о предшествующих событиях в жизни героя читатель узнает из его мысленных обращений к прошлому) относится клету-осени 1918 г., к концу войны – и к концу определенной эпохи. В захолустном местечке Австро-Венгрии умирает от туберкулеза молодой поручик австрийской армии Альфред Кекеритц, присланный сюда для надзора за расположенным неподалеку лагерем русских военнопленных. История умирания чахоточного Кекеритца вместе с отжившей свой век империей Габсбургов – так можно определить фабулу романа. Но его содержание неизмеримо богаче.

Писателю удалось создать психологически убедительный тип возвышенного эстета и вместе с тем мародера и убийцы. Кекеритц – рафинированный ценитель изящных искусств, меломан, любитель поэзии, собиратель икон, гравюр и литографий, хрусталя, старинного фарфора и статуэток, которые он вылавливает из военного моря грязи и крови, не гнушаясь прибегать к вымогательству и насилию. В основе его поступков лежит убеждение в том, что принадлежащим к касте избранных, к касте аристократов духа «все дозволено».

Кекеритц равнодушен к чужой смерти, даже к убийству. А главное для него – смерть должна быть эстетически оформлена и доставлять ни с чем не сравнимое эстетическое переживание. Созерцая через оптический прицел карабина прекрасное телосложение военнопленного юноши, который, по-видимому, бежал из лагеря, и испытывая сладострастное желание, он совершает выстрел.

Интерпретация образа Кекеритца осложнена тем, что параллельно с аморальными поступками героя и его (не сразу очевидной) философией культа силы и красоты для избранных в романе раскрывается разнообразный мир тонких ощущений, переживаний и рефлексий героя, стоически относящегося к близкой собственной смерти. Но именно этим Кекеритц, в конечном итоге, еще более страшен. Он как бы оправдывает себя тем, что он убивает не в силу каких-то присущих ему темных инстинктов, жажды крови и тому подобных примитивных побуждений. Его ощущения сублимируются в интеллектуальной сфере, им движет сознательное желание эстетически пережить наяву мифологическое предание. Он живет не столько в реальном, сколько в иллюзорном мире эстетского индивидуализма, перекладывая свои поступки на язык декадентского мифологизма, как бы освобождаясь тем самым от всякой за них ответственности.

Особое место в болезненном воображении Кекеритца занимает образ Дианы Эфесской, с фарфоровой фигуркой которой он неразлучен. Диана Эфесская – олицетворение богини не только плодородия и охоты, но и смерти, поэтому она так волнует сознание Кекеритца. В Диану, преследующую Актеона в согласии с древним мифом, и перевоплощается Кекеритц, когда совершает убийство прекрасного юноши-беглеца.

Роман Кусьневича об умирании определенного типа личности и породившей его эпохи является в то же время романом-предостережением перед уже неоднократно предпринимавшимися попытками воскрешения «мертвого» языка.