Горячее сердце - Юрий Корнилов

Что касается плунжерного станка, то один из приехавших инженеров вспомнил, что на заводе, где он работает, в одном из цехов, установили точно такой же станок. Вернувшись в Свердловск, он выслал оттуда схему расположения плунжеров, и благодаря этому станок удалось быстро запустить. Производительность его превзошла все ожидания. Среди множества рассчитанных Флоренским вариантов в его записке был и этот…

Если бы года полтора тому назад Козловского спросили, доволен ли он своей жизнью, он, не кривя душой, мог ответить, что, пожалуй, да, доволен. Хотя много в этой жизни было такого, что, мягко говоря, не могло не огорчать его, старого интеллигента.

И даже воспоминания о другой, совсем не похожей на эту, жизни не омрачали его существования. Воспоминания о тон далекой, невозвратимой поре, когда у него был свой двухэтажный каменный дом, свой выезд, кругленький счетец в банке и красивая молодая жена. Не Зинаида, нет. А сам он работал управляющим на крупной суконной фабрике, принадлежавшей его отчиму.

Что правда, то правда: не хотелось ему со всем этим за здорово живешь расставаться. Как мог, отстаивал свои прежние права: стал одним из организаторов заговора, направленного на свержение в городе Советской власти. А когда заговор провалился и Козловскому пришлось бежать из города, он добровольно вступил в армию Колчака и прошел с нею почти весь путь до Урала и обратно к Иркутску. За это сравнительно короткое время он получил два сильно повлиявших на его умонастроение известия: о самоубийстве отчима и о том, что красавица жена покинула его дом и уехала из города с одним из колчаковских генералов.

Провалявшись около месяца в тифозном бараке — где-то между Омском и Иркутском, — он решил не возвращаться в свою часть.

Он приехал в родной город и увидел свой дом, наполовину разрушенный взрывом. Город совсем недавно был освобожден от белых, и жизнь в нем еще не наладилась: на улицах пусто, во многих домах выбиты стекла, магазины и лавки закрыты. Козловский был в старой солдатской шинели и весь оброс бородой, поэтому без опаски, не дожидаясь, пока стемнеет, вошел в свой дом. Он поднялся на второй этаж уцелевшей части дома, где находился его кабинет. Ужаснувшись при виде учиненного здесь разгрома — разбросанных по полу книг и бумаг, сломанных кресел и залитого не то вином, не то кровью стола, — он подошел к шкафу, в котором за книгами находился вмурованный в стену небольшой сейф. Он был открыт. Из всего, что имело для Козловского какую-то ценность, остался лишь диплом об окончании института.

Постояв еще немного в кабинете и не заходя в другие комнаты, Козловский навсегда покинул этот дом и этот город.

Диплом пригодился ему довольно скоро. Уральский совнархоз, куда он обратился насчет работы, без лишних слов направил его в Увальск, где Козловский женился второй раз и снова зажил своим домом, пусть не таким шикарным, как прежде, и пусть в этом доме единовластно распоряжалась Зинаида Григорьевна, женщина с нелегкой судьбой и мрачноватым характером, старше его на семь лет, тем не менее всегда он был сыт, обстиран, и в доме всегда был идеальный порядок.

Зла на Советскую власть Козловский не держал, однако побаивался, что у Советской власти могут быть к нему кое-какие счеты, поэтому кое-что из своего прошлого он утаил. Ни в автобиографии, ни в анкете не упомянул о службе в колчаковской армии, а уж тем более о своем участии в контрреволюционном заговоре. Местом службы после окончания института назвал не Торск, а совсем другой город и должность назвал тоже другую, пониже.

Он снова стал Козловским: в графу о родителях вписал фамилию родного отца, инспектора народных училищ, погибшего при пожаре, когда Феденьке было всего четыре месяца от роду. Поскольку никаких подтверждений никто от него не требовал, Козловский мало-помалу и сам уверовал в свою подкорректированную биографию и рассчитывал прожить с нею всю оставшуюся жизнь.

Однако береженого бог бережет. Инстинкт самосохранения наложил отпечаток на характер Козловского. Такие характеры называют покладистыми, безотказными: Козловский никогда ни с кем не спорил и обычно сразу соглашался с любым предложением: «Да, разумеется». В крайнем случае отмалчивался. И уж, боже сохрани, чтоб он когда-нибудь высунулся с особым мнением. Он всегда старался оставаться в тени.

Но в жизни сплошь и рядом возникают ситуации, которые при всем старании невозможно уложить в заранее отработанную схему поведения. В конце двадцатых Козловского пытались втянуть в контрреволюционную группу, но он и слышать ничего не захотел. Это был один из тех редких случаев, когда он проявил несговорчивость, однако после разоблачения группы как ни старался Козловский остаться в стороне, а все же пришлось ему выступить в суде свидетелем. Он ни словом не обмолвился о том, как его самого вовлекали в группу, однако во многом благодаря его показаниям, которые он давал с глубоким знанием технической стороны дела, были оправданы два опытных инженера, обвинявшихся, как впоследствии выяснилось, без достаточных на то оснований.

Трудную задачку пришлось решать Козловскому и тогда, когда в цеховом пристрое начали оборудовать четвертый участок. Проект участка был разработан в одном из столичных конструкторских бюро — в расчете на новые станки, которые уже были закуплены за границей. Однако станков этих завод своевременно не получил, и поэтому руководство завода, чтобы ввести участок в строй к намеченному сроку, решило обойтись тем оборудованием, которое имелось в наличии.

Курировал участок сам начальник механического цеха, привыкший со времен гражданской войны брать трудные рубежи кавалерийским наскоком. Опытным глазом старого спеца Козловский сразу увидел в «местном» варианте проекта множество неувязок и после долгой внутренней борьбы решился все же сказать о них руководству, если его об этом спросят. Однако никому и в голову не пришло поинтересоваться «особым» мнением рядового, хотя и знающего, технолога.

Однажды по дороге на завод его обогнал, поздоровавшись на ходу, человек, лицо которого показалось Козловскому знакомым. Но как ни напрягал Козловский свою память, так и не вспомнил ничего. Раньше он этого человека ни на заводе, ни в городе не встречал. И какая-то неосознанная тревога закралась в сердце. Закралась и не отпускала до следующего дня, когда на смену ей пришло отчаяние.

Первый раз они встретились для разговора поздним вечером в городском саду. Было уже довольно темно. В дальнем, глухом конце сада стояла старая, полуразрушенная беседка. Усевшись на ее порожке, они и проговорили около часа.

Говорил главным образом Макаров, а Козловский подавленно молчал, до конца еще не понимая, куда тот клонит, но всем своим существом предчувствуя надвигающуюся беду.

Макаров вспомнил, как после окончания торговой школы работал на суконной фабрике, принадлежавшей отчиму Козловского, и как много позднее они с Козловским познакомились на квартире Бутырина, а на другой день собрались в доме Козловского, и как горячо говорил тогда Козловский о том, что судьба России решается такими людьми, как Бутырин и Макаров, преданными царю и отечеству боевыми офицерами…

— Сергей Константиныч, ради бога… Зачем?.. — умоляющим голосом то и дело повторял Козловский. — Ведь все ушло… Колесо истории…

Но Макаров будто ничего не слышал, продолжая упиваться дорогими сердцу воспоминаниями. О боях с красными. О личных встречах с Каппелем, атаманом Семеновым и самим Александром Васильичем Колчаком, из рук которого в августе девятнадцатого получил орден Анны… Лишь про Казаринку ни словом не упомянул.

Затем поинтересовался, где был все это время Козловский, как кончил войну. Козловский рассказал. И про тифозный барак, и про измену жены, и про свое решение смириться с судьбой, и что он все забыл и вспоминать не хочет. Ничего.

— И старых боевых товарищей? — спросил Макаров.

— Нет, отчего же… Очень рад был встретиться…

— Ну полноте, успокойтесь! — сердитым шепотом одернул его Макаров. — Вы что, думаете, я пойду на вас доносить? Я их боюсь не меньше вашего. Но мой страх — мой сторож, и пока я держу его в узде, я могу спокойно спать по ночам… Я тоже рад, что вас встретил, приятно было вспомнить, и уж извините меня за эту слабость. Постараюсь больше не бередить ваших душевных ран.

Они расстались, условившись не подавать на людях виду, что близко знакомы. С месяц, если не больше, Макаров едва замечал его при встречах. Козловский немного успокоился. По вдруг он опять зачем-то понадобился Макарову.

Встретились на том же месте, в глухом уголке городского сада.

— Мне, Федя, нужна твоя консультация, — обратился Макаров к Козловскому после того, как они поговорили об охоте. — Этот четвертый участок… Скажи, когда он может быть пущен? Без дураков?