Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

ждали, что вот-вот люди заговорят о неладном, что ырка объявится. Однако тот будто в воду канул — никого не пугал, никто его не видал. Скоро мужики перестали тревожиться, а потом и вовсе о нём забыли.

Не до мёртвого колдуна, когда новая забота: сыплет уж первый снежок, а на нём волчьи следы хорошо видны. Уж как Завид хоронился, носа во двор почитай и не казал, только ввечеру да рано поутру выглядывал, но теперь уж и это не поможет. Кто-нибудь непременно заметит след, пойдут расспросы.

Собрались мужики, давай судить да рядить, как быть.

— Метлою следы заметать, — говорит Мокша. — Токмо пущай он далёко не бежит, а лучше бы и вовсе из коморы нос не казал.

Завид тут фыркнул. И так в последние дни света белого не видит, а посиди-ка в четырёх стенах до весны, в тесной коморе!

— В землянку мою свести, — неохотно предложил Добряк.

Помотал Завид головой.

Мало у него было доброго в жизни. Самые лучшие дни прошли в той землянке, он их в сердце хранил, как иные хранят золотые монеты в мошне, иногда вытряхивал да любовался. Зря он Первушу туда привёл. Всё осквернил, испортил, больше не будет ему там счастья, не будет и покоя.

— Ну, тогда в лес погнать, да и пусть там живёт до весны, — с досадою сказал Невзор. — Ежели ему, вишь, и то, и это не по нраву!

Завид тогда свои чурочки стал перекатывать, на буквы указывать.

— «Торг», — прочёл Дарко и почесал в затылке. — Продать тебя кому, что ли?

— Продадим, а там выкрадем или сбежит! — радостно сказал Пчела. — Тогда вдругорядь продадим.

Насилу Завид растолковал, что вовсе не того хотел. Подумали мужики, подумали — зимой всё одно почитай нет работы, — да и решили: пускай и вправду Дарко по корчмам, по торгам ездит, волка показывает. Всё меньше расспросов, чем если этакий зверь во дворе будет сидеть, к тому же и прибыток.

Спроворили клетку, ошейник с бубенцами, звонкую цепь. В последний день перед отъездом Умила пришла.

Сидят они в сарае на сене. Лучина горит, потрескивая, искры летят в ящик с землёй. Зябко, всё подворье нынче белым-бело, в обмёрзшем срубе лишь чуть теплее, чем снаружи. Волка чёрная шуба греет, а Умила в тулуп кутается, друг к другу жмутся.

— Уедешь, всякие люди встретятся, — говорит Умила. — Хорошо бы добрые, да могут и худые. На вот тебе…

Оберег-науз достала, мудрёный узелок из кожаного ремешка. К ошейнику подвязала.

— Пусть он тебя хранит, — говорит. — От злой беды, от напасти лютой, от недоброго взгляда и неласкового слова. Всё, что задумал, сделай и в назначенный час воротись ко мне, я тебя ждать буду. Хоть сколько придётся, дождусь.

Волк головой к её плечу прижимается. Вовек бы не разлучаться, да только хорош он будет, если станет сидеть и ждать, а там жить да надеяться, что не коснётся купальских трав. Поглядит на это Умила, поглядит, да и решит, что такой бестолковый ей не надобен. Поля ему не косить, в баню не ходить, из дому носа лишний раз не казать — хорош муж! Тяжко ей с ним придётся, да ведь ещё и засмеют. Не в лес же им уходить на житьё.

Скоро кончился недолгий день. Дарко запряг буланку; выждали миг, чтобы никто не видал, прошмыгнул волк, забрался в клетку, и покатили сани в морозную синюю даль.

Со двора им вслед глядели Невзор да Мокша. Приковылял и Горазд, согнувшись и держась за спину — на днях застудил, мог бы дома сидеть, разве бы кто обиделся! — нет, пришёл. Стоял, подбоченившись, Добряк — небось радовался, что приблудного волка увезут подальше от его дочери. Умила глядела с улыбкой, но вот заморгала часто-часто, быстро утёрла щёку.

Миг — и все они растаяли в сумерках, пропала корчма с её двором и колодцем, с заснеженными старыми вишнями, будто и не было. Потянулся берег, укрытый комковатой периной; кое-где из прорех выбивались пучки серых трав, да у самой воды бурел тростник, будто кто свалил туда стриженую овечью шерсть, где гуще, где реже. Река лежала, тёмная и гладкая, словно уже застыла, и по обоим её берегам чернел высокий лес.

Привела их путь-дорога в Белополье. На постоялый двор волка не пустили: хозяин принялся драть нос и кричать, что волк-де зверь дурной, беду принесёт, а у него и так по зимнему времени гостей хватает. Волков ему тут не надобно!

Стоит Дарко, раздумывает, в затылке почёсывает. Завид фыркнул, чтобы тот на него поглядел, да мордой вверх по улице указал. Направил Дарко буланку к корчме, а корчма-то добрая, чистая, на окнах резные ставенки, двор выметен. И спрашивать неловко, не пустят ли с волком.

Дарко мнётся, шапку в руках ломает, глаза отводит. Ждёт, хозяин погонит их в три шеи, а тот молчит, сани обошёл. Волк поднялся в клетке да поклонился.

— Будто умный зверь, — говорит хозяин. — Одного я с этаким волком пускал, никогда от него беды не видал, да твой волк поболе будет. Тот, видать, был старый, худой да облезлый, а твой молодой. Успел ли он чему выучиться?

— Как не успеть, успел! — отвечает Дарко. — Уж так учён — и пляшет, и кланяется, и поёт, и метлою метёт, значит. Велишь ему: умри! — умрёт. Хоть за хвост тяни, не укусит. Ну, волк, проси, чтобы нас пустили!

Волк сел на хвост, лапы сложил, машет ими, просит. Сжалился хозяин, пустил.

Стал волк у дверей стоять, гостей встречать да кланяться. Встретит, к столу проведёт, а сам на задних лапах идёт. После метлу в углу возьмёт и ну мести! Волчьи лапы метлу не шибко держат, она всё падает, люди смеются.

Подносят волку зелена вина. Он для вида лакнёт и давай чудить: то влево его понесёт, то вправо. После на спину упадёт, голову вбок, язык вывалит — упился, спит. Гостям и это весело.

Лапу, ясно, подаёт, если просят. Через голову перевёртывается, хвост ловит. Дарко было думал ещё на гудке играть да петь, только это уж худо вышло: плохо он играл, а волк нехорошо пел, так все за уши и схватились. Хозяин эту забаву тут же и прекратил.

— По покойнику бы вам выть, — говорит, — а в моём дому этакого не надобно!

Поздно ввечеру, как все разойдутся, Дарко волка за околицу ведёт, будто бы для того, чтобы тот во дворе не пакостил. За старым вязом на берегу, в укромном месте огонь разожгут, волк берёт в зубы прутик и кое-как выводит