Пламенеющие храмы - Александр Николаевич Маханько

выдать ужас своего состояния единственному своему собеседнику. Полутьма тюремной комнаты надежно скрывала его от Сервета. Однако продолжаться вечно это не могло.

Кое-как справившись со своим смятением, Кальвин наконец взял себя в руки. Пусть первый выпад противника он пропустил, но это не повод отступить. Кальвин никогда не отступал и никогда не сдавался. В Женеве это мог подтвердить любой.

«Итак, он хочет вызвать меня на откровенность. Зачем? Чтобы, воззвав ко мне лично, смягчить свою участь? Может быть и так. Каков хитрец! А откажи я ему в ответной откровенности, он закроется и не станет более ничего говорить. И мне не узнать, откуда и как появились его идеи и есть ли у него последователи. Морель докладывал, что некоторые серветовы сообщники давно дожидаются суда римской святой конгрегации. Но все ли? Кто достоверно скажет, насколько распространилась по миру эта скверна, изложенная в его книгах? Сотни экземпляров этих богомерзских книг арестованы, но все ли? Сколько их было всего? Куда и кому он их отправил? Узнать это можно сейчас только от самого Сервэ. Но сам он ничего по доброй воле не скажет, это уж точно. Подвергнуть его пытке? Метод действенный, но чересчур. Под пыткой любой расскажет всё что угодно, даже то, чего и быть не могло. Оставим это на крайний случай. Тогда что же остаётся? Только ответить ему откровенностью на его никому не нужную откровенность … Что ж, мсье, извольте!»

– М-да, дорогой мсье Сервэ, признаться, своим монологом вы застали меня врасплох. Никогда ещё в этих стенах мне не доводилось слышать от арестованных ничего подобного. Как правило все здешние сидельцы не столь словоохотливы …

– Послушай, Жан, не откажи узнику в милости. Будь добр, называй меня по имени. Понимаю, что моё арагонское имя Мигель труднопроизносимо на нашем французском. Признаться, прожив почти всю жизнь во Франции я уж и сам забыл, как оно произносится. Давно уже привык, что все называют меня Мишелем. Не сочти за панибратство. Просто я думаю, что называя человека по имени, ты обращаешься напрямую к нему самому, такому, каков он есть. А все эти «мессиры», «доны» и «сеньоры» не более чем разделяющие условности.

– Весьма интересное заключение, – очередная дерзость Сервэ покоробила Кальвина, но он не подал вида. Он решил подыгрывать своему vis-a-vis, понемногу и незаметно заманивая его в свои ловушки, – утверждение, достойное не столько врача, сколько магистра юриспруденции. Но насколько мне известно, вы же врач, дорогой мсье … э-э-э Мишель?

– Да, я врач. Лечу людей, почитай, всю свою жизнь. С тех пор как выучился в университете и до сего дня.

– О тебе, Мишель, молва идёт не только из Вьенна и Лиона, но даже из далекого Парижа. Одни тебя ругают, другие нахваливают. А ты сам как думаешь, хороший ли ты врач?

– Хороший ли я врач, ты спрашиваешь? Об искусности врача лучше спросить у его пациентов, больных, которых он лечил. Они-то врать не будут. Сам я, честно говоря, не припомню, чтобы кто-то из моих больных остался недоволен лечением. Кроме случаев, когда вся медицинская наука оказывалась бессильной. А ругают меня всегда. Обычно этим грешат или врачи, или аптекари. Я-де попираю цеховые правила, обманом переманиваю к себе больных и всякое прочее. Ну да Бог с ними.

– А что ты скажешь о некоторых молодых людях, которые даже не выучившись в университете, объявляют себя искусными лекарями, ходят по селениям и лечат бедных людей? Вправляют кости, рассекают и зашивают плоть, поят горькими снадобьями?

– Шарлатаны. Даже нет, негодяи! И я скажу почему. Природа тела человеческого, какой бы примитивной она не представлялась, весьма и весьма сложна. Эта природа грандиозна по замыслу, совершенна по воплощению и невероятно сложна по сути. Незнание или недостаточное знание этой самой сути неизбежно отразится на правильности лечения. Рано или поздно, пациент, врачуемый таким неучем, умрёт. А неуч, назвавшийся врачом, станет убийцей. Таких негодяев нужно отправлять прямиком в тюрьму, и чем раньше, тем лучше.

Кальвин непроизвольно потёр ладони. Да, его добыча уже угодила в ловушку. Остается только захлопнуть дверцу. Но как же тяжело здесь дышать!

– То есть, по твоему мнению, в общем смысле человеку неучёному никак нельзя доверить управляться с объектом высоким по замыслу и сложным по построению без ущерба для самого объекта? Так?

– Всё так, Жан, вернее и быть не может.

– Так почему же вы, мсье Сервэ, врач по образованию взялись ломать и перестраивать материи, которым вы не обучались в университетских аудиториях и в которых ничего, очевидно, не смыслите? Пусть вы дипломированный доктор медицины, но в сферах богословия вы никто. Вы неуч, которого, по вашим же словам, если не остановить, неизбежно станет убийцей. Вы не думали об этом?

– Погоди, Жан …

– Я, Жан Кальвин, доктор юриспруденции и богословия. Своё право проповедовать с кафедры Слово Божие я заслужил годами своей учебы в нескольких университетах. Но я, доктор богословия ни за что не возьмусь врачевать людей, исправлять их телесные недуги, как бы те люди не страдали. В медицине я ничего не смыслю и не умею. И поэтому я, пастырь духовный, не встаю у постели больного, чтобы заменить собой врача. И не вступаю во врачебный консилиум со своими суждениями, как правильно лечить больного. Долго ли проживет несчастный больной, если за его лечение возьмется не врач, а кто-то иной, пусть и многознающий, но не в медицине? Я не хочу становиться, как вы выразились, убийцей. А вы? Где вы постигали догматы веры Христовой? В деревенской школе при церкви? И вы считаете этого достаточно, чтобы объявить эту веру несостоятельной? Это при вашем-то действительном академическом уровне! Если кто и стал убийцей, так это вы сами. Своими измышлениями вы убиваете веру во Христа. Допускаю, что вы это делаете не нарочно, а скорее по недалёкости ума. Сочинить всё то, что изложено в вашей книге, вам явно не под силу. Не иначе вас кто-то поучал. И этот кто-то человек недюжинных знаний и таланта. Я прав?

Тень удивления и растерянности пробежала по лицу Сер-вета. Кальвин это заметил: «Удар в точку. Сейчас он растеряется, пыл его угаснет. Не справившись со смятением, начнет лепетать всякие глупости и утонет в собственном бреду. Нужно лишь чуть подождать. Еще немного и можно будет выйти из этого удушливого погреба». Однако пауза, обещавшая Кальвину скорую победу в этом неожиданном диспуте, оказалась недолгой.

– Вот как? А ведь верно же! Я как-то даже и не задумывался на этот счёт. Но раз у нас зашел