Пламенеющие храмы - Александр Николаевич Маханько

разговор на чистоту, то я попробую тебе ответить. Да, у меня нет диплома магистра богословия. И даже в школе при храме я не учился. Но не по тому, что я не прошел отбор из-за недоумия или ленности. Свой первый диплом магистра искусств я получил в Тулузе, а вместе с ним и настоятельные рекомендации профессоров отправиться в Париж, продолжать обучение на богословском факультете. Мне ничего не стоило бы стать и доктором богословия, а в дальнейшем и епископом, однако я намеренно отказался от этой стези. Ты спросишь почему? Ведь место в капитуле при храме сулит и положение, и блага. Да просто не захотел. И сейчас не хочу быть частью этого насколько грандиозного, настолько же и насквозь лживого представления, называемого Церковь. Именно так! Свои первые уроки веры я получил еще ребёнком, таскаясь в обозе императора Карла. И первым учителем моим был магистр богословия падре Хуан, капеллан королевской гвардии и духовник самого императора. Он первый открыл мне Христа, которого я полюбил, и веру, которую я принял всем сердцем. Но там же в обозе я познал и истинную личину людей, называющих себя верными слугами Господа и представляющих Церковь Его. Я до сих пор помню, как я был растерян и подавлен, ставши невольным свидетелем беседы римского легата с Карлом, когда тот собрался короноваться императором. Тогда я никак не мог взять в толк, как это святой отец может то угрожать, то, пресмыкаться и выторговывать сугубо мирские преференции своему римскому владыке. И всё это именем Христа. Позже, присматриваясь к прелатам, я понял, что Церковь нужна им вовсе не для того, чтобы нести Слово Божие людям, нет. Она нужна им, чтобы грабить этих самых людей. Всех, от самого императора до последнего бродяги. И я решил, что никогда не буду иметь ничего общего с этим театром лжи и лицемерия, именуемым Церковью. Я отверг её от себя. Отверг Церковь, но не веру. Познав Бога в себе, я уже не мог не видеть присутствие Его и в окружающем мире. Я должен был постичь Его суть и промысел. Обучаясь в Тулузе, я дневал и ночевал в университетской библиотеке. На моё счастье волею Божьей там хранился редкий оригинал ком-плютенской полиглотты25, изучать который разрешалось только магистрам. Чтобы познать истинное Слово, заключенное в этой книге, мне приходилось по ночам тайком пробираться в запретную залу, где она находилась. И рядом с ней я дал Богу свой обет донести свет дарованного мне знания до каждого лишённого его. В штудиях своих я провел у её пьедестала недели и месяцы, я даже изучил для этого арамейский язык …

– Но магистром богословия ты так и не стал! Нет ничего страшнее воинствующего дилетанта!

– Да, не стал потому, что все эти магистры толкуют Слово Божие совсем не так, как Оно было завещано Христом! Всякие никчёмности, ряженные в сутаны и мантии, перевирают Его всяк на свой лад, дабы только вознестись над толпой! Тебе ли этого не знать, Жан Кальвин!

Тон диалога ощутимо изменился. Беседа мягкая и вкрадчивая в начале, теперь стала открытой и жёсткой. Реплики загнанными птицами метались по комнате, заставляя трепетать пламя свечей. Каждая произносимая фраза, каждый аргумент спора этих двух мужей звенели в тесных каменных сводах, словно сталь мечей, сокрушающих защитные латы.

– Я понял тебя, Мишель. Ты воспротивился канонам католическим. Умному и думающему человеку это простительно и даже похвально. Но тогда отчего ты не обратился к канонам Церкви новой? Ты презрел и её.

– Презрев Церковь, я не презрел ни Бога, ни человека. Я стал врачом. Мне показалось, что так будет честнее и перед людьми, и перед Всевышним. Магистры любой Церкви толкуют Слово всяк на свой лад и в большей части всё ошибочно. Однако при этом они остаются в безответственности перед человеком. И в безнаказанности. Врач же не может вольно, как ему вздумается, толковать медицинские постулаты. Ошибка его тут же обернётся страданиями и смертью. И за всё это придется держать ответ и здесь на грешной земле, и на Страшном суде.

– Ты сделал достойный выбор и в этом тебя не упрекнуть. Но почему же тогда ты не оставил своих экзерсисов в богословии? Ты именитый врач, ещё недавно жил в немалом достатке, имел и расположение высоких персон, и уважение толпы. Чего тебе ещё было нужно, Мишель? Уже двадцать лет назад, после первого выпуска твоих П1а^огшп бе Тппйай, ты знал, какие кары могут пасть на твою голову. Множество людей умных и достойных доказали тебе, как глубоко ты заблуждаешься в своих размышлениях. И всё же ты не оставил их, а наоборот продолжил. Ничего страшного бы не случилось, если бы ты оставил свои измышления при себе. Но нет же, ты издал эту свою книгу, хотя знал, что за неё тебе не будет прощения во всём христианском мире. Что тебя сподвигло так поступить, Мишель? В чем твой замысел? И где логика? Не молчи же! Отвечай!

В комнате на какое-то время установилось молчание. Кальвин, не желая упускать инициативу в этом внезапном диспуте, пускал в ход все свои приёмы воздействия, чтобы вывести своего оппонента из равновесия и пошатнуть его уверенность, которую тот пока ещё выказывал. Свой монолог мэтр произносил с возрастающей силой в голосе, в упор глядя Серве-ту в глаза. И с последней фразой он, казалось бы, готов был сжечь, испепелить сидящего перед ним богоотступника одним лишь взглядом и без всякого прикосновения. При этом он изо всех сил старался не показать Сервету, как плохо ему самому. Едва вошедши в этот каменный мешок, Кальвин ощутил, как на грудь ему словно бы легла тяжкая плита. Теперь с каждой минутой она становилась всё тяжелее и тяжелее, лишая возможности просто дышать.

Сервет молчал в замешательстве. Однако, все его мысли и чувства можно было прочитать у него на лице. Решимость, уверенность, неотступность, негодование и вместе с тем открытость и доверие. От опытного взора Кальвина ничего это не ускользнуло. Да Сервет и не думал скрываться. После некоторого раздумья он первым нарушил молчание.

– Где моя логика, ты спрашиваешь? Я и сам часто задавал себе этот вопрос и на первых порах никак не мог найти на него хоть как-то обоснованный ответ. Когда я записал свои мысли о Троице мне было едва двадцать лет от роду. Зачем я обнародовал свои книги? Тогда я этого и сам не знал. Молодость более способствует самому действию, нежели обдумыванию его истоков