Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Да, — сказал я, стараясь выразить свои чувства, — я хотел сказать...

— Погоди, пока не услышишь о том, что происходит, Баш. Ох, Иисусе, подожди, пока не услышишь про это! — Усевшись, он начал о чем-то говорить, но, увидев мой встревоженный взгляд, oстановился. — Ты пришел сказать, что сожалеешь? Так?

Как он узнал? Глядя в знакомые темные глаза, я почувствовал, что задыхаюсь. Я покраснел, лицо исказилось гримасой грусти.

— Я знаю, знаю, — тихо сказал Толстяк. — У нас будет время об этом поговорить. Но, эй, парень вроде меня не может дождаться возможности рассказать старому другу и протеже о последних новостях. Баш, прекрати хмуриться и послушай: прямо сейчас, в эту самую секунду, диарея, которую я случайно вывел из под контроля, проходит через сотни тысяч кишечников американских ветеранов, разрывая их слизистую. Кошмар! Помнишь того полковника, который допрашивал тебя обо мне в БИТе.

— Да, — сказал я, вновь слыша, как полковник задает мне всевозможные вопросы о Толстяке, и диарее Джейн До, и действительно ли экстракт Толстяка излечил ее. Во время нашего разговора его взгляд наполнился болью, и он спросил, где туалет. — Да, я помню полковника. У него тоже была диарея.

— Именно. Она у всех, НАТО, СЕАТО[209], говорят сам Тито подцепил этот вирус. На сегодняшний день существует лишь одно лечение. И изобретатель этого лечения — Толстяк!

— Ты изобрел лечение?

— Я изобрел болезнь, так что я должен был изобрести лечение — экстракт. Излечение не только диареи, но и карьеры Толстяка в гастроэнтерологии. — Напевая, он потобрал одну из линз и весело спросил: — Смогу ли я, как Линкольн, сплотить кишки нашей нации? Я спрашиваю тебя, Баш, как гражданина, не настало ли время оставить диарейный Уотергейт позади нас и продолжать бороться за мировой порядок?

— Как это, излечит твою карьеру?

— Легго — военный, правильно? А какой военный не начнет прыгать, когда более высокий чин приказывает прыгать? Да что там, Баш, любой начнет прыгать. Ты должен был это видеть! Красота! На той неделе мы с Легго шли по коридору и его рука была у меня на плече. Но рука была и на его плече, рука стодевяностосантиметрового, стокилограммового четырехзвездного генерала американской армии. Я чувствовал себя, как на параде в какой-то банановой республике: полковники победили.

— И после этого он написал твое письмо?

— Не совсем. Несмотря на всю радость от получения большого гранта на исследования, он сохранил чувство собственного достоинства. Он велел мне написать свое собственное письмо и подписал его. Моя специализация вне сомнения.

— Голивуд?

— Голивуд! Кишечные пробеги кинозвезд!

Это было слишком. Впервые я видел такой чистый всплеск истинной гениальности.

— Толстяк, это умопомрачительно! И весь год ты держал эту частную практику?

— Конечно. Как только получил лицензию прошлым июлем. Какой смысл становиться лицензированным доком, если ты этим не пользуешься? Работа общего терапевта прекрасна. Все это мои соседи, мои пациенты. Как сказал Кеннеди: «Спрашивай не о том, что твоя страна может дать тебе, а о том, что ты можешь дать кишечникам своей страны.»

— То есть все вышло так, как ты хотел?

— История моей жизни, Баш. Все в конечном счете срабатывает.

— Толстяк, тебе это может показаться глупым, но я пришел сюда сказать, что мне очень жаль, что я воевал с тобой. И... чтобы сказать спасибо.

— Все в порядке, Баш, ты ничего не должен говорить.

— Заткнись, ты, жирдяй, и слушай!» — сказал я, улыбаясь при виде покорности на его лице. — Ты протащил меня через это!

— Бэрри протащила тебя. Замечательная женщина. Я бы хотел такую!

— ЗАТКНИСЬ, ТОЛСТЯК! — заорал я, швыряя в него кусок Анального Зеркала. — За этот год, постепенно, я отбросил от себя всех, пока не остался лишь ты. Отбросив тебя, я развалился на части.

— Нет, Рой, — серьезно сказал Толстяк, — все развалилось на части, когда сломался Эдди и умер Потс. Никому не удалось устоять после этого.

— Правда. Но ты показал мне, что можно оставаться врачом и одновременно самим собой, что помимо Легго и Поцеля есть другой путь. — Я помолчал, собрался и сказал: — Толстяк, ты чудо. Спасибо. Спасибо за все. — Я замолчал и смотрел в его спокойные глаза, выражающие радость. Мы какое-то время сидели молча. Потом я вздохнул и сказал:

— Проблема лишь в том, что твой путь не для меня. Я не могу заниматься гастроэнтерологией. Я сомневаюсь, что смогу остаться в медицине. Это не для меня.

— Ты хочешь сказать, что не можешь найти часть туловища, которой готов заниматься всю оставшуюся жизнь? — с сарказмом спросил Толстяк. — Почка? Селезенка? Прямая Кишка? Зуб?

Мой отец — дантист. Невообразимо. Даже мой дед, иммигрант, ни с чем не определился. Я вспомнил, как мама рассказывала, как ее мама однажды взяла ее и мою тетку Лил смотреть на его работу: как пчела в золотых металлических сотах высоко в небе, они видели его, возводящим сверкающий купол здания Крайслера, самого высокого на тот момент в городе, а может и в мире. И вот теперь, спустя годы, я должен выбрать зуб?!

— Я не могу это представить, — сказал я безнадежно.

— Я знаю. очевидно, что это не для тебя.

— Но что тогда?

— Думаешь я знаю? Большое дело. Лети высоко. Наслаждайся, Баш. Великие умы не должны зацикливаться на чем-то одном.

— Да, но мне нужно решать, — потерянно сказал я, оставшись в одиночестве после стольких запрограмированных лет. — Я не знаю, что делать.

— Делать? Ну в Бруклине мы всекда делали вот это, — сказал Толстяк и сплел свой мизинец с моим. «Сцепляли мизинцы.

— Сцепляли мизинцы?

— Ага. Это то, что мы делали в Бруклине, когда не знали, что делать.

Шутка? Но нет, его лицо оставалось искренним и серьезным. Я чувствовал, как его толстый мизинец обхватывает мой. Внезапно я понял, что он имел ввиду. Это был совершенный волшебный миг. Он почувствовал пустоту и заполнил ее. Он показал, что я не одинок. Мы были связаны. Это была любовь. Независимо от обстоятельств мы с Толстяком останемся друзьями.

— Для толстого парня ты не так уж сильно потеешь, — сказал я, засмеявшись.

— Жизнь тяжела, но даже толстый парень может поститься на Йом Кипур.

Мы с Бэрри смеялись над заглавной статьей в «Докторских Женах», посвященной потрясающей жене, которая «зная о глубинном смысле докторского ужина», когда ее великий доктор-муж отправляется на экстренный вызов, который может его надолго задержать, и еда остынет, научилась «сохранять свежесть ростбифа на многие часы,» заворачивая его в фольгу и подогревая на горячем блюде. Я рассказал Бэрри про свое укрытие на верхней полке и спросил, не является ли это очередной регрессией.

— Нет, я думаю, что это интеграция. Ты пытаешься выработать план дальнейших действий. Теперь, когда ты знаешь, что можешь быть врачом, ты думаешь о том, чтобы отказаться от медицины и двигаться дальше. Чем ты все-таки думаешь заняться?

— Отправиться с тобой во Францию. Может быть год не работать.

— Но что ты скажешь Легго?

— Я не знаю. Я ненавидел все это. Целый год был дерьмом.

— Не правда. Толстяк, полицейские, твои приятели. Они тебе нравились. И тебе нравилось разговаривать с пациентами в амбулатории, не так ли?

— Только, если мне не приходилось заниматься чем-то медицинским.

— В приемнике ты был очарован Коэном, — сказала она задумчиво. — Почему бы не стать психиатром?

— Я? Психиатр?!

— Ты, — сказала она, глядя мне в глаза. — Быть с людьми — то единственное, что протащило тебя через этот год, Рой. А «быть с» и есть суть психиатрии.

«Щелк» прозвучало у меня в голове. Я попросил ее повторить последнюю фразу.

— «Быть с» и есть суть психиатрии. Ты всегда смотрел на мир под своим особым углом. Психиатрии может быть тем, что тебе нужно.

— «Быть с». Доктор Сандерс, умирая, сказал, что главное для врача быть со своими пациентами.

— Ты имеешь в виду быть с пациентами?

— Не только. Даже со своей семьей.

— Семьей? Моего деда СПИХНУЛИ гнить в богадельню. Мой отец...

...Нет ничего лучше в болезни, чем быть с кем-то, кому можно довериться и доктор идеально для этого подходит...

— Ты говоришь, что психиатрия может действительно что-то дать пациентам? Это отличается от терапии. Можете ли вы что-то излечить?

— Иногда. Если болезнь замечена на ранних этапах.

— То есть главное это то, что вы можете сделать что-то для пациентов?

— Нет, то, что ты можешь сделать что-то для себя.

— Что ты можешь сделать для себя? — спросил я удивленно.

— Рост. Вместо того, чтобы забывать, ты запоминаешь. Вместо защиты и поверхностного взгляда, ты стараешься открыться, копать глубже. Ты создаешь. Основной инструмент психотерапии — ты сам и то, кем ты можешь стать.

Мне было сложно думать. Неожиданно в хаосе появился просвет. Я могу стать кем-то, кого я не презираю? Отвязаться от прошлого? Избавиться от избегания, нетерпения, ярости? Я спросил, что мне нужно начать читать.