Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— То есть это было всерьез? — спросил я Чака.

— Может и нет, но Легго с Рыбой в это верят.

— ... И так как одна награда в этом году, звание СЛИ, была получена Роем Башем и награда была выполнена в виде заколки для галстука, мы решили изготовить заколку и для «Черного Ворона.» Рыба поднял в воздух серебряную заколку с черным вороном на конце и сказал: — Я знаю, что за эту награду шло яростное соревнование между Эдди и Хупером, которые шли ноздря в ноздрю до вчерашней ночи, когда смерть пациентки Розы...

— КАЦ! РОЗА КАЦ! — заорал Хупер. — ДА! Я ЗНАЛ ЭТО! РОЗА КАЦ ВОЗВЕЛА МЕНЯ НА ВЕРШИНУ! Я ВЫИГРАЛ!

— Да, — сказал Рыба, — вскрытие миссис Розы Кац было проведено сегодняшним утром, и я с удовольствием объявляю победителя первой в истории Дома награды «Черный Ворон», доктора Хупера.

— ДААААА! — заорал Хупер, выбегая к Рыбе и получая свою заколку и поездку на двоих в Атлантик Сити. Он изобразил победную пляску и спел: «На набережной у моряяяя...»

— Подождите, — сердито начал Рант. — Роза Кац была моей СБОП. Я требую признать ее смерть и вскрытие за мной. Я тяжело работал, чтобы добиться ее смерти, но Хупер обобрал меня. Он пришел вчера ночью, хотя он даже не дежурил, а я спал дома. Эдди дежурил, а так как Роза умерла во время его дежурства, я уверен, что она хотела бы отдать разрешение на вскрытие ему. Эдди победил, не Хупер.

— ЭЙ! ЭЙ! ЭЙ! — закричал Эдди, вставая и устремляясь вперед. — ЭЙ, МУЖИКИ, ЭТО — ЭДДИ! ХУПЕР, ТЫ МОЖЕШЬ ГЛОТАТЬ МОЮ ПЫЛЬ! Я — ЧЕРНЫЙ ВОРОН, ЧЕСТНАЯ ПОБЕДА! АПЛОДИСМЕНТЫ ДЛЯ ЭДИ! ЭЙ! ЭЙ! ЭЙ!

Это спровоцировало скандал. Эдди и Хупер начали спорить, пихаться и толкаться, а потом всерьез замахиваться друг на друга, а мы кричали и улюлюкали, как на настоящем боксерском матче, но тут полицейские вмешались и развели их. Легго вышел вперед и сообщил, что решение жюри окончательное и Хупер стал первым «Черным Вороном» Дома. Хупер с облегчением пожал руку Эдди и потом, обернувшись к нам, чуть не плача, сказал:

— Вы знаете, друзья, я не могу в это поверить. Моя мечта сбылась. Я хочу, чтобы вы знали, что я бы не смог добиться этого без вашей помощи, каждого из вас. Вы помогли мне стать тем, кто я есть, и я никогда не забуду этого. От всего сердца, спасибо, друзья. На набережнооой...

Легго и Рыба не дали Хуперу допеть вторую строчку, и мы перешли к серьезному вопросу:

— Все вы, придя сюда почти что год назад, — начал Легго, — согласились закончить два года, но кое-кто из вас думает об уходе из терапии. Мальчики, я буду откровенен, я делаю ставку на то, что вы проведете еще один год в резидентуре и этот год будет благотворным. Одного года мало. Это ничто, выброшенное время. Второй год — основа всего, закрепление навыков, придающее всему этому завершенность. — Он остановился. Напряженная тишина заполнила комнату. Выброшенное время! — Итак, кто из вас собирается в психиатрию? Поднимите руки.

Пять рук поднялись в молчании: Рант, Чак, Эдди, Ворон и СЛИ. И тут глаза Легго и Рыбы вылезли из орбит. Мы повернулись и увидели, что оба, Гилхейни и Квик, подняли руки.

— Что?! — закричал Легго. Вы тоже? Вы полицейские, не врачи. Вы не можете стать психиатрами первого июля!

— Мы полицейские, — начал Гилхейни, — и, говоря по правде, психиатрами стать мы не сможем. Нам это кажется странным ограничением, учитывая, сколько мы видим неправедных и криминальных извращенцев.

— Ну и что? Заканчивайте уже.

— Мы решили стать психоаналитиками.[217]

— Психоаналитиками?! Вы, копы, думаете стать психоаналитиками?!

Повисла пауза, а потом прозвучал знакомый ответ:

— Были бы мы полицейскими, если бы это было не так?

— Да, — сказал Квик, — психоанализ был нам представлен нашим другом, Взрывоопасным Даблером. А также доктором Джефри Коэном.

— Что?! — завопил Легго. — Даблер — психиатр?!

— Не просто психиатр, — сказал Гилхейни, — а фрейдистский аналитик.

— ЭТОТ ПСИХ?! ФРЕЙДИСТСКИЙ АНАЛИТИК?!

— И не просто психоаналитик, — продолджал Квик, — а бородатый президент Института психоанализа, видный гуманист и ученый.

— Да, — вступил Гилхейни, — покинув Божий Дом сразу по окончании интернатуры, Даблер не оборачивался и поднялся на самый верх. Сейчас он пытается помочь нам начать.

— А с поврежденной ногой Финтона, — сказал Квик, — для нас в любом случае настало время смены карьеры на менее подвижную. Психоанализ подходит идеально.

— И не сказал ли великий Зигмунд Фрейд, подводя итог симпозиуму по мастурбации в 1912 году: «Объекты онанизма неистощимы.»

— И не пора ли вступить в спор с древней католической догмой, утверждающей, что мастурбация приводит к слепоте, росту волос на ладонях, безумию и искривлению ног, подобному рахиту.

— Простите, шеф, — сказал Гилхейни, скрестив свои огромные руки на груди и облокачиваясь на дверь, — на этом мы заканчиваем со своими свободными ассоциациями. — И он закрыл глаза и замолчал.

Легго был потрясен. Повернувшись к нам, нервно дергая свой стетоскоп, скрывающийся в его штанах, он спросил:

— Психиатрия? Все пятеро? Хупер?

— Ну, — покорно начал Хупер, — должен признать, что большую часть года я думал о патологоанатомии, но почему-то сейчас психиатрия кажется наилучшим выбором. Пришлось пройти через многое, шеф, развод, раздел имущества, прощание с тестем, работу и все равно, невеста-патологоанатом, будет меня поддерживать.

— Чак? А ты?

— Вы знаете каково это, шеф. То есть посмотрите на меня. Когда я впервые появился, я был лучшим, не так ли, парни? Я был худым атлетичным, одевался с иголочки, помните? Сейчас я жирный, одеваюсь, как уборщик, как чертов бродяга. Почему? Вы и гомеры, вот почему. И в основном вы, вы сделали из меня то, что я есть сегодня. Спасибо, большое спасибо. И будь я проклят, если я останусь на второй раунд.

Взрыв Чака нас напугал. Легго был оскорблен и озадачен. он начал допрашивать Эдди, но Рант, становившийся все злее и злее, взорвался:

— Прекратите, Легго, вы не понимаете через что мы прошли за этот год. Не представляете!

Повисла угрожающая тишина. Глаза Ранта сверкали, казалось, что он сейчас набросится на Легго, Рыба прикрыл своего шефа собственным телом и подал знак полицейским. Рант продолжал:

— У нас есть хорошие и плохие новости. Плохие — все это дерьмо, а хорошие — его здесь до хрена. Вы поломали нас за этот год с вашей ханжеской версией здравоохранения. Мы это ненавидим. Мы хотим из этого вырваться.

— Что?! — потрясенно спросил Легго, — вы, я... вы не получали удовольствия от врачевания здесь, в Божьем Доме?

— Примите это наконец вашим долбанным мозгом, — заорал Рант на Легго, а, если верить Фрейду, на своих родителей в лице Легго, и сел.

— Это просто несколько радикалов.

— Нет, — грустно сказал я. — Это все мы. Этим утром я видел, как Говард Гринспун бился в двери лифта, как маньяк.

— Говард?! Нет! — воскликнул Легго. — Мой Говард?

Внимание переключилось на Говарда. Молчание. Напряжение сочилось наружу. Говард сжался. Напряжение было практически ощутимо. Говард начал:

— Д-д-да, шеф. Мне очень жаль, сэр, но это правда. Это все гомеры, Гарри и женщина с газами по имени Джейн. Понимаете, меня убивают эти дни, когда я принимаю новых пациентов. Каждый такой день я знаю, что общий возраст моих новых поступлений будет превышать четыреста лет, и у меня начинается депрессия, и я хочу покончить с собой. Напряжение было невероятным, конференции по болезни и смерти, где меня каждые две недели поджаривают за ошибки. Я не застрахован от ошибок, не так ли, шеф? А потом этот прыжок Потса и его останки разбросаны повсюду, так что нам приходилось парковаться прямо на нем. И все эти гомеры. И эти молодые пациенты, которые умирают, несмотря ни на что! Если честно, шеф, то... то с сентября я сижу на антидепрессантах. Элавил. И я все-таки остаюсь, так что представьте каково остальным? Например Рант. С ним раньше было весело, а теперь... Посмотрите на него теперь.

Мы посмотрели на него. Рант уставился на Легго взглядом, исполненным ярости, как у Безумного Эйба. Рант выглядел невообразимо злобно.

Легго спросил с удивлением:

— То есть, ты хочешь сказать, что не ждешь своих дежурств с нетерпением?

— С нетерпением? — переспросил Говард. — Шеф, за два дня до дежурства, сразу после предыдущего, я начинаю нервничать и увеличиваю дозу Элавила до двадцати пяти миллиграмм. А за один день до дежурства я добавляю пятьдесят Торазина. В день своего дежурства, зная, что скоро увижу гомеров, я начинаю дрожать и... — дрожа, Говард достал серебрянную коробочку для пилюль и проглотил таблетку валиума. — ... и я постоянно принимаю валиум. В особо паршивые дни я... я добавлял декс.

Так вот в чем была суть улыбки Говарда! Парень оказался ходячей аптекой.

Легго застрял на чем-то, сказанном Говардом и спросил Рыбу:

— Они сказали, что им не нравятся приемные дни?