Адмирал Ее Величества России - Павел Нахимов

Через несколько часов показались корабли победной эскадры, ведомые на буксирах пароходов. Впереди, как и в Синопском бою, шел совершенно израненный корабль «Императрица Мария». В ответ на салют эскадры Вульфа «Мария» подняла свой избитый флаг. На всех мысках рейда загремело могучее «ура!», шапки полетели вверх, и общему ликованию не было конца. Восторженность встречи несколько опечалилась распоряжением князя Меншикова об объявлении победоносной эскадры, как пришедшей от турецких берегов, на карантинном положении и прекращении всякого сношения ее с берегом. Три дня невольного ареста выдержали синопские герои!

«25 ноября выпустили наконец эскадру из карантина, – пишет один из современников[98], – и победители съехались к князю Меншикову с рапортом. Они были оскорблены холодным приемом; по второму слову он заговорил о желтых рубахах – вечно с штуками!.. 29-го, в воскресенье, был съезд в Михайловскую церковь для благодарственного молебна. Князь сказался больным – также штучки!»

Холодный прием князя Александра Сергеевича был с избытком возмещен ликованиями и празднествами в честь синопских победителей, устроенными всеми сословиями Севастополя. В Зимний дворец первое известие о Синопском бое привез ночью 28-го числа адъютант князя Меншикова подполковник Сколков, свидетель славного подвига наших моряков.

Своей радостью государь торопился немедленно поделиться с окружающими; не был забыт и Гвардейский экипаж, который в этот день занимал в Зимнем дворце караул. На другое утро торжественные молебствия, большой выход, колокольный звон и пушечная пальба, а вечером иллюминация возвестили жителям столицы почти об одновременных победах князя Андронникова близ Ахалцыха и Нахимова на Синопском рейде.

Это были первые радостные известия после многих месяцев печали и тревоги, и давно императора Николая не видали таким веселым, как в день 29 ноября. «До какой степени я обрадован был, – писал он в тот же день князю Меншикову, – радостной вестью славного Синопского сражения, не могу довольно тебе выразить, любезный Меншиков!

Оно меня осчастливило столько же важностью последствий, которые, вероятно, иметь будут на дела наши на Черноморской береговой линии, но почти столько же потому, что в геройском деле сем вижу, что за дух, благодаря Бога, у нас в Черноморском флоте господствует от адмирала до матроса; уверен, что при случае, от чего Боже упаси, но и балтийские товарищи не отстанут. Это моему сердцу отрадно и утешительно среди всякого горя… Напиши мне, каково нашим раненым, пришли список увечных и раздай безруким и безногим по 100 рублей каждому, а ежели и тяжкие больные есть, то и больше, по твоему усмотрению».

Одновременно с этим государь и официальным рескриптом на имя князя Меншикова выражал свое особое удовольствие Черноморскому флоту.

«С искренней сердечной радостью, – писал государь, – поручаю вам сказать храбрым морякам нашим, что я благодарю их за подвиг, совершенный для славы России и для чести русского флага. Я с удовольствием вижу, что Чесма не забывается в русском флоте и что правнуки достойны своих прадедов».

Виновник торжества Павел Степанович Нахимов получил при милостивом рескрипте орден Св. Георгия Победоносца 2-й степени, на всех же остальных участников Синопского боя награды посыпались той широкой волной, которая отличала щедрость императора Николая в воздаянии за бое-вые заслуги, независимо от того, кем бы они ни были сделаны. Огромные столбцы современных событию официальных известий наполнены списками награжденных за Синоп.

Наравне со своим царем всколыхнулась могучей радостью и вся Россия, узнав о блестящих победах на Кавказе и Черном море. Темные тучи и непроницаемая мгла, которыми были окутаны все политические переговоры по Восточному вопросу, лишь неясным отголоском доходившие до всеобщего сведения, распространили среди русского общества какой-то гнет.

В воздухе чувствовалось приближение грозы, что вместе с неясностью обстановки и сбивчивой неопределенностью сообщений, выходивших из канцелярии графа Нессельроде, погрузило всю Россию в тяжелое, мрачное настроение. Радостное известие о блестящих победах на Черном море и на Кавказе электрической искрой пробежало по всем слоям русского общества, в котором заметно поднялись бодрость духа и надежда на блестящее окончание всех недоразумений.

«Вы не можете себе представить, – писал военный министр князь Долгоруков князю Меншикову, – счастье, которое все испытывали в Петербурге по получении известия о блестящем Синопском деле. Это поистине замечательный подвиг, и ваше сердце должно радоваться, вспоминая о нем. Дай Бог, чтобы оно принесло нам выгодные последствия».

Восторг России выразился целой массой патриотических стихотворений, пожертвований и празднеств; многие из молодежи, начиная с лучших семей (два брата князья Голицыны, Римский-Корсаков и другие), пожелали принять участие в войне и поступили нижними чинами в разные полки; слава Нахимова распространилась по всей России, и имя его сделалось народным не только среди родных ему черноморцев.

В Петербурге особенный энтузиазм всего общества выразился при постановке пьесы «Синоп», на которой перебывал весь город. Сама пьеса, занес в свои записки один из современников, волнение, охватившее публику, и всеобщий восторг так подействовали, что у многих, и в особенности у моряков, которых в театре было множество, почти все время на глазах были слезы.

Появление на сцене портрета адмирала Лазарева вызвало особый взрыв энтузиазма. «При каждом слове, касавшемся императора или славы русского флота, при каждом рассказе об его теперешних или прежних подвигах со всех сторон раздавался гром рукоплесканий, столь единодушных, что, казалось, будто рукоплещет один человек». Но наряду с этим общим ликованием наши правительственные сферы были озабочены почти неминуемой войной с Англией и Францией.

Известие о Синопской победе поразило Западную Европу как громовым ударом. Покровителями Турции она была принята как оскорбление народной чести. Превратное понятие о нашем Черноморском флоте, который усиленными стараниями периодической прессы представлялся существовавшим только на бумаге, и присутствие в Босфоре морских сил Англии и Франции, открыто оберегавших неприкосновенность Порты Оттоманской, были тому причиной.

«Мы, в Англии, – писалось в главном органе Сити[99],– привыкли с пренебрежением смотреть на русский флот и любоваться турецким, потому что он руководим английскими офицерами. Однако часть русского флота держалась в море несколько дней в такую ужасную погоду, в которую ни турки, ни австрийские пароходы не смели показываться на море. Неужели эти русские матросы те самые трусливые новобранцы из евреев, о которых нам натолковали?