Если покинешь меня - Зденек Плугарж

— Только не дальше лагерной ограды, — она хмуро посмотрела на Вацлава. — Я включу вас в список больных на получение пакета голландского Красного Креста… — Врач вынула из сумочки записную книжку.

Привычная сдержанность покинула Вацлава. Все равно она ему до сих пор еще не принесла никакой пользы, да и терять ему было нечего.

— Не затрудняйтесь, — сказал он грубо. — Там вот посмотрите, — он указал в угол, — Мария Штефанская. Ей тоже доктор прописал пакеты Красного Креста. Один раз его получала, во второй раз он был пустой, а в третий раз ей и вовсе ничего не выдали. Не сердитесь, пани доктор, мы в лагере не любим, когда приезжающие начинают за писывать свои обещания в блокноты.

— Скоро обед, — вмешался папаша Кодл, поднеся к глазам запястье с золотыми часами, — а вас еще ждет много пациентов.

Доктор испуганно взглянула на Вацлава, повернулась и решительно подошла к Марии Штефанской.

— На что жалуетесь, милая?

— Я немного кашляю, — ответила Мария по-польски и села. Доктор достала из чемоданчика фонендоскоп.

— Оставьте нас, пожалуйста, одних, — сказала она мужчинам и расстегнула Марии пижаму.

Вацлав зажмурил глаза, но все же успел увидеть впалую, белую, как творог, плоскую, мальчишескую грудь.

Врач скоро вышла в коридор и пригласила мужчин.

— Она давно должна была быть в больнице. Сегодня же я приму меры. Как мог коллега оставить ее в комнате в таком состоянии? А где вообще находится этот коллега из медпункта? Почему я его не вижу?

— Он достает медикаменты для больных, бегает где-то по Нюрнбергу, ему обещали пенициллин в американской военно-санитарной службе, — сообщил папаша Кодл.

— Я переговорю с ним. Нельзя рисковать здоровьем наших людей! Мы армия, и армия, которая находится здесь, чтобы воевать. В эмиграции мы единый организм, судьба единицы затрагивает всех. И должна признаться, брат начальник, что я потрясена… Вы ее мать? — обратилась она к Штефанской. — Девушку отправим в больницу, там будет хорошее питание.

Штефанская смотрела на нее ничего не выражающим взглядом.

Папаша Кодл перевел слова врача.

— Никуда! Не дам я ее, одна она у меня осталась! Загубят ее там, два дня будут кормить, а на третий — убьют!

Доктор беспомощно смотрела на папашу Кодла.

— У нее недавно в больнице от аппендицита умер мальчик. С тех пор у нее не все дома.

На площадке перед церковью столпился народ. Вацлав и Гонзик увидели в гуще людей машину с кинокамерой на крыше. Оператор с защитным козырьком на лбу, стоя за штативом, что-то кричал, откуда-то доносился дружный смех. Юноши поднажали и пробрались поближе. Гонзик увидел лицо Ирены — все еще красивое лицо, несмотря на синие тени под глазами и постаревшую кожу. Катка давно вытеснила Ирену из сердца Гонзика, но все же теперь, когда юноша увидел Ирену, сердце его дрогнуло: рана, оставшаяся от тогдашнего разочарования, до сих пор окончательно не зарубцевалась, а след от нее останется навсегда.

Гонзик поднялся на цыпочки и вытянул шею: кто-то помогал Ирене одеться в эффектное тигровое манто. Затем Ирена стала торопливо подкрашиваться. Девушка взволнованно и сердито покрикивала на кого-то, совершенно не обращая внимания на смешки и колкие реплики толпы.

С другой стороны машины стоял «жених» — бледный юнец с чистым лицом. Редактор «Свободной Европы» одолжил ему свой лазорево-синий пиджак и суетился вокруг парня, прихорашивая его.

— У вас никакого понятия о съемке, сержант, — с издевкой окликнул его режиссер инсценировки с крыши автомашины, — синий цвет получится на пленке совершенно белым! Найдите темный пиджак.

Не так-то просто было раздобыть сносный пиджак, который к тому же не болтался бы на узеньких плечах жениха. Но вот приготовлениям пришел конец. Режиссер велел толпе раздаться, расставив лагерников шпалерами по обе стороны церковных дверей, подал Ирене букет сирени и увел ее внутрь.

— Приветствуйте, поздравляйте их, хорошо, если кто-нибудь выйдет из рядов и скажет им несколько добрых пожеланий!

Кинокамера заработала. Ирена с букетом цветов в руке, опираясь на руку юноши, вышла из церкви с сияющим, счастливым лицом. Строгая линия шпалер нарушилась, люди хохотали, отпускали колкие словечки, но никто не приветствовал «молодоженов» и не высказывал никаких пожеланий.

— Стоп! Давайте сначала! Черт побери! Ведь я же просил вас приветствовать их, а вы что делаете? А ну, вот вы там, двое, преградите им дорогу, и пусть один из вас обнимет жениха.

Выход «новобрачных» из церкви повторили.

— Поздравляйте, — прошипел режиссер.

— Дайте нам жрать! — отозвался громкий голос из толпы.

— Дайте нам хлеба!

— Эй, невеста, у тебя нижняя юбка торчит!

— Пей охлажденную кока-колу!

— Меня сейчас хватит апоплексический удар, — развел руками редактор.

— Спокойно, — утешал его режиссер, — звук мы запишем потом. — Кинокамера замолкла. Непослушная толпа продолжала кричать, но отказывалась выражать восторги по поводу свадьбы в Валке.

— По две марки каждому, кто будет приветствовать молодых и махать руками, — объявил редактор.

Толпа моментально сгрудилась около машины. К ней потянулись десятки рук, глотки алчущих кричали на все лады. Поднялась суматоха. Лагерная полиция едва-едва удерживала порядок. Под полуденным солнцем Ирена обливалась потом в шубке, она сердилась и нетерпеливо топала туфелькой, то и дело взглядывая с беспокойством в зеркало: не пострадал ли грим? Между тем снова выбирали статистов, изгоняя небритых и слишком уж оборванных, уговаривали какую-то девушку поцеловать невесту, когда та будет садиться в машину. Наконец все утряслось, «новобрачные» в четвертый раз вышли из церкви. «Артисты» за две марки орали, как на стадионе: «Давай, давай, поднажми», — и вообще что кому взбредет в голову. Девушка выбежала из толпы, вскочила на подножку открытой автомашины и поцеловала невесту. Ярко светило солнце; Ирена замахала белой перчаткой и по собственной инициативе послала всем воздушный поцелуй. Выпрошенная у докторши машина тронулась и, отъехав двадцать шагов, остановилась.

«Артисты» ринулись за вознаграждением. За ними потянулись и кое-кто из тех лагерников, которые не играли никакой роли. Снова поднялась кутерьма, послышались брань, смех, галдеж. Ирена со вздохом рассталась с тигровой шубкой, с жениха сняли темный пиджак, сунули ему в руку десять марок и пачку сигарет.

Редактор в шелковом галстуке, на котором в желтом овале была изображена статуя Свободы, уже думал о содержании своего комментария в недельном выпуске кинохроники; толпа медленно расходилась, удовлетворенная, повеселевшая и благодарная за редкое развлечение. В лимузине уезжал и редактор: «обмыть» в Нюрнберге с работниками кино удачную съемку. Они пригласили и Ирену. Девушка сидела в машине с букетом белой сирени на коленях, бледная и взволнованная, на пороге новой карьеры в кино, как ей казалось. Не было такой жертвы, которой бы она в тот момент не принесла «своему» редактору. Во всяком случае, она была полна решимости превзойти самое себя, — сегодняшнюю ночь этот золотой парень не забудет до самой смерти.

Через два часа врач отъезжала на запоздалый обед. Валка была вторым проинспектированным ею лагерем. Первый она считала несчастным исключением, а третьего она просто боялась. Здесь, в Валке, она почувствовала, что ее кусает блоха. Женщина с ужасом думала, что если хорошенько поискать, то, может быть, попадутся и вши… Перед нею мелькали лица виденных ею немощных старцев и истощенных чесоточных детей, молодых людей с запущенными венерическими болезнями. В лагере свирепствовал туберкулез, тяжелые формы неврастении. «Армия борцов за свободу, за светлые права человека, за настоящий гуманизм!» — горько усмехнулась доктор. Перед ее глазами возник отделанный травертином роскошный фасад фешенебельной больницы для американцев в городе Эссене, где она служит, блеск хромированного металла и стекла, микроклимат и телевизоры в палатах. Она не так давно убежала из Чехословакии и жизнь на Западе видела главным образом из окон этой американской здравницы. Но сегодня она поняла, что Германия — это не только руины, жилищная нужда и выздоровление народа после ужасной болезни. Эмиграция — это тоже часть германской действительности. Сегодня она постигла ту простую истину, что есть эмигранты, которые имеют по три секретаря, и другие эмигранты, у которых есть лишь вши и пропасть, более глубокая, чем океан. Как она теперь сможет ежедневно садиться за роскошный обед в столовой врачей, после того как сегодня видела детей, роющихся в отбросах за кухней? Как она станет посещать семью бывшего генерального директора чешского промышленного концерна и лечить его сыночка от ангины, когда эта польская девушка с разрушенными легкими сказала только: «Я немного кашляю»?