Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все газеты написали, с чего Венгерский революционный совет начинает свою жизнь. Кароль нам это все на радостях по нескольку раз прочитал, и мы знаем: уже 23 марта газета «Пешти гирлап» писала, что Революционный совет Венгрии обращается к солдатам, которые вернулись из Советской России, с призывом вступить в Красную Армию.
Нас, нас первых назвала! Знает, кто будет надежной силой — революцию оборонять.
И уже газета сообщила народу, как по радио приветствовал ее Ленин, объявила, как будут с фабриками, с заводами и шахтами поступать. Все, все Революционный совет так устраивает, как Ленин в России делал.
Только еще про панскую землю нет в газете ясного слова. А крестьяне этого ждут. «Делите, делите скорее эту землю богачей меж людьми. Тогда село грудью будет стоять за Революционный совет», — хочется мне кричать. А пока иду с хлопцами в сад Гаявари, распеваю с будапештским людом на улице. Ведь этот Революционный совет всего лишь какую-то неделю как живет и правит, а вон уже какой у него понятный народу голос. Дойдет очередь и до земли.
Уже когда подходили к Гаявари, рассказал нам Кароль, как Тибор Самуэли тайно пробирался сюда из Москвы через Украину и Польшу. 3 января 1919 года он уже был здесь. Бела Кун с другими коммунистами объявились в Будапеште еще в ноябре восемнадцатого года. Графу Карольи они упали на голову, как град. Бросили потом коммунистов в тюрьму, но социал-демократы не долго этому радовались. Пришлось, пришлось выпустить коммунистов. И вот мы пришли уже послушать Тибора Самуэли.
Пленного люду собралось в том саду видимо-невидимо. Одеты кто как. На одном его военная одежда лохмотьями висит, другой раздобыл уже себе гражданский костюм. Но тот, памятный мне, барачный дух сразу закричал о себе. Везде он был одинаков — русский ли, австрийский или немецкий. Дух, порожденный войной, и ни с каким другим его не спутаешь.
Мы пришли, когда митинг уже начался. Какой-то человек зачитывал телеграмму комиссара по иностранным делам Советской России товарища Чичерина. Он призывал русских воинов, что были здесь в плену, вступать в венгерскую Красную Армию.
— Это не Самуэли зачитывает телеграмму, а Берман, — говорит нам Кароль. — Я видел его в Москве. Наверно, его сюда Ленин прислал. Как далеко Ленин от Будапешта, а видите, не забыл про нас.
За Берманом выступили и другие ораторы, а уже потом заговорил и Самуэли. Как мне помнится, он был в форме австрийского унтер-офицера, только на фуражке была красная звезда, такая же, какую Уля мне подарила. Эту, Улину, и я уже приколол. Самуэли сам черный, худощавый, еще очень молодой и с красивым лицом. Но глаза без души — слепы, уши без сердца — глухи. Чего стоит красота без разума? И золото без разума — грязь. Но у Самуэли такой был лоб, будто разум прямо на нем был написан. И все слова его этим разумом и сердцем светились. Вижу, вижу я и по тебе и по твоей речи: глаз твой видит далеко, а ум еще дальше.
Тибор Самуэли говорит по-русски, а мне радостно, что я понимаю. Объясняем с Каролем, как можем, Яношу, о чем он говорит. Тибор Самуэли сообщает: из тех отрядов Красной гвардии, что есть чуть ли не на каждом заводе, уже создаются первые полки Красной Армии. Молодое Венгерское советское государство должно иметь свои регулярные вооруженные силы. Надо, чтобы и русские военнопленные вступали в венгерскую Красную Армию.
— Проберемся, хлопцы, поближе к Самуэли. Как кончит он говорить, я хочу с ним о своем потолковать, — шепчет нам Кароль.
Янош и я тоже за то, чтобы поближе нам быть к Самуэли. И уже мы начали проталкиваться, когда…
Свет ты мой неразгаданный! Или это мне привиделось, или правда — моя Уля стоит в потрепанной русской царской шинельке и в черной папахе.
Своими синими глазами на меня повела и как будто не видит, не узнала.
— Хлопцы мои! Идите вы, протискивайтесь ближе, чтобы не пропустить Самуэли, а я дальше не иду. Буду здесь вас ждать. Среди тех, кто пришел слушать Тибора Самуэли, я увидел такое лицо, что мне никак невозможно его потерять. Может, судьбу свою я здесь нашел. Идите, идите, потом вам обо всем доложу. На том месте, где оставляете, тут меня и найдете.
Хлопцы подивились моим словам, да что поделаешь. Оставили меня и начали проталкиваться вперед. А я засмотрелся на дорогое мне лицо. Неужели это моя Уля или это мне только кажется? Но не хочу, не хочу потерять этот сон. Стою неподвижно, весь будто пламенем объятый. Уже не слышу, о чем Самуэли говорит, не вижу никого ни вокруг, ни перед собой, только это лицо под черной шапкой. А она так и припала глазами к оратору, на меня и бровью не поведет. Неужели не увидела? Или не хочет, а может быть, нельзя ей видеть меня? Но я не отступлюсь. Одна мысль нацеливает меня протолкаться к ней, а другая останавливает, — помешаю людям слушать Самуэли. И как не слушать это долгожданное слово о свободе, да еще если к сердцу его родная речь доносит.
«А у тебя в эти минуты только девушка на уме», — корю себя. Но разве можно не думать, если здесь, за такими горами, за такими долами, произошла такая встреча! Разве все, о чем говорит Самуэли, не для счастья человека? А там, где любовь, там и благодать жизни. А она вот здесь, близко-близко возле меня, нам всего только и надо — взглянуть друг другу в глаза. Говорил мне отец: «Отвага пьет вино, а дума — воду». А я сейчас таков, что хочу вина напиться, хочу быть отважнее своих дум. А что? Разве не буду? И уже проталкиваюсь среди пленных, шепчу:
— Пустите, пустите меня, солдатики, ближе туда. Уж не своих ли я там разглядел. Боюсь, как бы не потерять с глаз.
Пленные перемещаются с места на место. Разве не содрогнется солдатское сердце, как услышит: «своих разглядел». И где — далеко от родного дома! Уже и та шинелька с интересом посматривает: кто это своих увидел? И она рада пропустить меня, но как-то удивленно смотрит, — я дальше не продвигаюсь, а стал и стою. Хочу сказать: «Уля, Уленька моя!» — и не говорю, только смотрю на это измученное, такое родное мне и какое-то другое лицо, что синими глазами прожигает мне
