Еретик - Иван Супек

Полномочный представитель короля Испанского возбужденно расхаживал по резиденции декана Виндзорского, слишком тесной для него сейчас, в своей шубе скорее похожий на судебного пристава, нежели на старого учтивого гранда. Стужа была для него лишь удобным предлогом отказаться присесть за чайный столик и глотнуть отвратительной горячей жидкости, сетуя, как водится, на лондонский климат. От его куртуазности и учтивости не осталось и следа с тех пор, как началась травля архиепископа, и сейчас испанский дипломат заглянул сюда мимоходом, озабоченный новейшими событиями. Инсценированный суд епископов избавил двор от дальнейшего формального осуждения Доминиса, и теперь разъяренный, плебс может ворваться к нему в дом и четвертовать предателя, а монсеньор словно прирос к этому месту, сидит сиднем и лишь принимает письма из Венеции и Франции с предупреждениями, что ему не избежать гибели от рук Рима.

– Проклятые интриги французов и венецианцев, – бранился разгневанный граф. – Ландо и Габалеон хотят обманом удержать вас в Лондоне, дабы вы по-прежнему действовали в их целях вопреки интересам испанской политики.

– Поймите, граф, – защищался Марк Антоний, почти теряя рассудок, – я не действовал ни в чьих интересах, не выступал ни за, ни против кого…

– Мне все известно!

– Если я при дворе был уполномочен герцогом Савойским…

– Позвольте, ведь вместе с венецианским посланником вы побуждали нерешительного короля Иакова выступить гарантом перемирия, весьма неблагоприятного для нашего вице-короля в Милане.

– Я выступал за широкую политику примирения…

– О, да, да, да, – словоохотливый испанец не позволял вставить словечко, – влиятельная партия при дворе и в парламенте поддерживала антигабсбургскую политику, но, к счастью, Его Величество пренебрег вашим венецианско-французским союзом и теперь посылает принцев Карла и Георга в Мадрид, где эти два кретина согласятся на все, лишь бы не возвращаться домой с позором. А что, если тамошние иезуиты потребуют вашей выдачи?

Угроза имела основания. Ведь именно король Иаков предложил публично казнить в Мадриде сэра Уолтера Рэли, он легко выдал бы и Доминиса, не испытывая ни малейших угрызений совести, его, чье умственное превосходство вызывало постоянное раздражение у короля; наконец, именно благодаря Сплитянину Иаков столкнулся в парламенте с англиканской оппозицией. Ненавистью пылал взгляд архиепископа, пристально наблюдавшего за своим не ведавшим милости посетителем. Кто знает, не этот ли лукавый граф Гондомар натравил на него пуритан, дабы легче осуществить свои испанские планы? Сперва он ловко подвел его к мысли о бегстве, льстиво суля всяческие милости, а потом, когда Сплитянин утратит престиж, он обрушит на него угрозу выдачи. Гондомар торопил, не позволяя колеблющемуся дождаться результатов сватовства наследника престола, хитрая лиса, он, вероятно, предвидел исход этой затеи и потому настаивал на немедленном отъезде Доминиса.

– Рим примет вас иначе, монсеньор, если вы вернетесь по своей воле, раскаявшись…

– Раскаявшись? – Былая гордость вспыхнула в душе старика. – Сударь! Вы пришли сюда, видя во мне посланного господом посредника между папой и королем, вы пришли ко мне, как к епископу Салерно и кардиналу, наконец, вы умоляли меня, предлагали гарантии…

Посол в шубе тигрового меха иронически усмехнулся. Наивен тот, кто верит обещаниям дипломатов! В опасной игре роли менялись согласно соотношению сил в данный момент. Сам по себе человек ничего не значит, следовательно, не могло быть и речи о каких-либо личных обязательствах. Уже направляясь к дверям, граф снисходительно добавил:

– У вас есть шансы в Риме в качестве посредника…

– …когда король оплюет меня здесь!

– Он должен сделать это ради своего окружения. Но старикан вышлет сватов, как только ваш бывший коллега возвысит вас в Риме…

– А если нет?

– Да поймите же наконец! У вас нет иного выхода, кроме как положиться на прежнюю дружбу с папой Григорием Пятнадцатым. Я буду рекомендовать вас графу Шварценбергу, чтобы на своем корабле он переправил вас в Брюссель…

Итак, миссионер иезуитов лишил Доминиса всего – дружбы короля, деканата Виндзора, евангелистских союзников и права убежища. Не имея сил встать, архиепископ кутался в свой толстый плед. Тщетно. Здесь ему никогда не отогреться. Атлантические туманы заполнили влагой его легкие и окутали душу холодом отчаяния. Дыхание становилось все более прерывистым, боль в суставах невыносимее. Он простудился и изнемог; в ожидании настигающей погони предавался воспоминаниям о родных солнечных долинах. Там, в прогретом солнцем воздухе, растаял бы лед, лежащий у него на сердце, только там, на родине, он ожил бы! Его тело впитало соки той далекой малоплодородной и красноватой земли, а этот угрюмый пресвитерианский торгашеский Остров с его непереносимым климатом душит и губит его. Старый архиепископ сидит здесь наедине со своей ревматической, астматической молчаливой смертью, а там… кто знает, может быть, там ждет его последняя удача в жизни?

Теперь жар охватил тело, все более учащенным становился пульс, все труднее дышалось. Лихорадка! Он следил, как она овладевала его организмом. Голова пустела, мысля разбегались, опаленные горячей волной. Резкие контуры предметов и событий растворялись в тумане. Далекие расстояния сокращались, давящая тяжесть улетучивалась странным образом, подобно пузырькам мыльной пены. Тело приобретало легкость и невесомость. Только каменные своды по-прежнему нависали над головой. Потом вдруг они совсем приблизились – стоило лишь протянуть руку, и коснешься их. Холодный и влажный туман рассеялся, превратившись в некое светлое облако, из которого выплывали таинственные призраки. Доминис купался в поту, сердце вот-вот готово было лопнуть. Он напряг все силы, пытаясь удержать взглядом нечто мутное, расплывавшееся вдали…

Дороги он не различал. Она шла по городским мостовым и разбитым проселкам, он трясся в дребезжащей карете, потом под ногами долго колебалась палуба – и все это в дождь и жару вопреки предостережениям друзей и собственным сомнениям. Дьяволы подгоняли его, а демоны останавливали там, где не следовало останавливаться.

Все пути были перекрыты отрядами Его апостолического Величества или противниками императора, в равной мере опасными для именитого путешественника с многочисленной челядью, печати всех государей тоже ни у кого не вызывали особого восторга. Где бы он пи заночевал, повсюду он видел пламя пожаров, слышал выстрелы и предсмертные крики. Ему приказывали не мешкая двигаться вперед, а потом столь же категорично повелевали остановиться; в эти тяжелые минуты решающую власть обретала боязнь попусту потерять жизнь. Близость смерти заставляла погонять лошадей, несмотря на недовольство возницы, на тревогу и предупреждения близких. Он торопился потому, что видел дальше и глубже тех, кто слепо держался на позициях сегодняшнего дня, он двигался вперед, не обращая внимания на засады и страх. В пламени лихорадки горели жуткие привидения, чередой возникавшие вдоль петлявшей дороги, поджидавшие его на пустынном бездорожье возле разбитых мостов, на безлюдных пожарищах. В тумане под самым небосклоном маячили контуры далекого собора.

Усталый, лишившийся сил, сидел он у лагерного костра и пристально вглядывался в дым, подобно знахарю, который пытается разглядеть там грядущее, призывая демонов. Апокалипсические чудовища мчались сквозь черное облако, чередуясь с безголовыми всадниками, процессиями кающихся, бездомными крестьянами, разбойничьими бандами. Противоборствующие церкви воистину создали на земле геенну огненную. Никто не минует ее. За рощей лизнул небо красный язык – горело село, еще вчера принимавшее конницу лютеранского маркграфа, а сегодня столь же добровольно вместе с чадами и домочадцами перешедшее под власть очередного победителя. Иметь дом по нынешним временам наверняка означало возможность подвергнуться грабежу или вовсе расстаться с жизнью: уцелеть можно было, лишь пристав к какой-нибудь вооруженной банде.

Вокруг лагерного костра собирались хорватские солдаты полка Валленштейна, пожелавшие видеть и слышать своего примаса, о прибытии которого оповещал всех брат Иван. После унылой латыни теологов и горловых звуков британцев первая встреча с родным словом была дорогой и мучительной одновременно, на чужой земле, под сенью огромного столба дыма. Одетые в австрийские мундиры солдаты тревожно ждали, пока заговорит их земляк, первопрестольник родной Хорватии, лежавшей далеко отсюда за Сутлой[71] и протягивавшей свои объятия к морю; они надеялись услышать от «Его Светлости», почему они оказались здесь, у черта па куличках, где сам дьявол ногу сломит, в то время как дома все зарастает чертополохом я турки лезут от Савы. Страшная это штука, высокопреосвященный, принять при рождении святой крест, когда дьявол гонит твою грешную душу сквозь эдакое пекло; и ей-богу, щедры вельможные цесарские капитаны, позволяющие им грабить другого мужика, который завтра того и гляди посадит их самих на кол во славу своего лютеранского бога. А хорватский предстоятель смотрит себе в огненный куст, где ему, как некогда Моисею, видится судьба обесправленного и рассеянного по земле народа, смотрит и бормочет под нос свой завет. Вперед, вперед, вперед… И пока он твердит эти слова, с ними говорит его верный ученик, к удивлению затянутых в мундиры загорских крестьян. Пусть немедля возвращаются они за Сутлу с оружием, во главе со своим примасом…