Еретик - Иван Супек

– Свойственная античному Риму любовь к цирковым представлениям… – с отвращением пробормотал запоздалый посетитель, прижимая к носу кружевной, увлажненный ароматической эссенцией платок. Какая вонь! Она заполняла всю церковь, или это ему казалось? Высоко, к небесному своду поднимался смрад этого сборища стервятников, проникая в мозг и отравляя мысли. Никогда больше пе доведется ему вдыхать чистый аромат пиний на Ватиканском холме. Тщетно прижимает он шелковый платочек к ноздрям, тщетно пытается управлять своими тончайшими органами обоняния – все тщетно! Смрад этого процесса навеки останется тяжким бременем для его возбужденных нервов.

Уйти?

Это было бы фарисейским отрицанием акта, который он взял на себя, отдавая себе полный отчет во всем. Смерть обвиняемого не избавила кардинала от мучительной дилеммы, хотя, вне всякого сомнения, и он сам осудил бы его па смерть.

Заседание Святой инквизиции проходило в соответствии с педантично составленным ритуалом, не допускающим никаких помех или постороннего вмешательства. Протокольная деловитость ослабляла щемящее чувство, грусти, неизменно возникающее у человека при соприкосновении с мертвецом. Созерцая деревянный гроб, многие испытывали ощущение, будто покойник вдруг поднимется и нарушит церемонию. Разумеется, ничего подобного про-, изойти не могло, генеральный комиссарий Священной канцелярии спокойно читал приговор, тщательно составленный в папской приемной, и монотонное равнодушие его голоса лишало всякой надежды па чудо. «Marcus Antonius, fuit archiepiscopus Spalatensis, Dalmatiae et Croatiae primas… после долгих колебаний отрекся от святой церкви и уехал в Англию; когда же папа Павел V под угрозой отлучения призвал его предстать перед Священной канцелярией в определенный срок, он не только сего не сделал, но, более того, выпустил книги, осуждающие власть папы и исполненные ереси… по возвращении же в нем вновь зародилось семя неверия… и защищал он необходимость объединения с протестантами и переговоры с оными, о чем недвусмысленно свидетельствуют его переписка и ответы перед судом инквизиции…»

Все соответствует истине, подтверждал Скалья, изнемогавший от трупного запаха; и сам мыслитель, воскресни он, вряд ли смог бы в чем-либо его упрекнуть. Прелаты в разноцветных брокатных мантиях, высокомерные дворяне со сверкающими золотом и камнями шпагами, сдержанные горожане, богословы Римской коллегии, монахи π монахини в пестрых одеяниях и с черными молитвенниками в руках – все были потрясены до глубины души тем, о чем вещал доминиканец. Несчастный миротворец! Он пытался с помощью коронованных особ осуществить свой замысел, и навязчивая идея погубила его, как случается всякий раз с разумными теориями в обстановке повсеместного безумия. Лондонский его покровитель посылает теперь военный флот против Испании (после того, как принц Карл с позором вернулся из Мадрида без инфанты), с севера на эту бойню спешит шведский король, а здесь, в Замке святого Ангела, папа Урбан VIII устраивает пушечную мастерскую – повсюду царит закон грабежа и насилия, и войнам «во имя истинной веры» не видно конца.

Прижатый смердящей толпой к каменному столбу, Скалья сквозь пелену тумана вдруг увидел слева от главного алтаря фигуру Спасителя. Обхватив правой рукой крест, Иисус казался целиком погруженным в себя: перед своим вознесением он еще раз смотрел на спасенную им землю. Этот последний его взгляд не выражал триумфа; он был печален; брошенный украдкой, он словно бы вопрошал и в то же время опасался получить утвердительный ответ…

– Виновен, – гневно возопил генеральный комиссарий, – виновен в том, что противостоял святому престолу, виновен в том, что вернулся, дабы объединить правоверных и еретиков, церковь истинную и погруженную в ересь, виновен, виновен…

Еле держась на ногах у своей колонны, обессиленный инквизитор был потрясен последним актом прозрения, скорее даже предчувствия Христа, изваянного Микеланджело именно таким, каким его увидел апостол Петр на Аппиевой дороге, – погруженного в сомнения и на грани галлюцинаций. Это было мучительнее, чем мертвый сон сраженного человека. Быть вознесенным в небесные высоты к тайком оглядываться на свои свершения – в этом она, новая Голгофа, исключавшая всякие упования.

– …доказано, – продолжал черно-белый монах, – что его раскаяние по возвращении было лживым…

Разумеется, согласился бывший инквизитор, он снова хотел спасать! То, что именно ему, Скалье, удалось уличить Доминиса в лживом покаянии, единственно доставляло удовлетворение. А эти проводы незаурядного человека были поистине гнусны. Разве мог бы отречься страстный реформатор от своих идей, если адская кухня и без того требовала его головы? Однако псы церкви растерзали самое мысль и впредь будут разевать пасть на любое проявление духа, даже на простое выражение соболезнования. Последнее прибежище для человека, и притом окончательное, в этом капюшоне, закрывающем лицо.

– Итак, вследствие изложенного, – читал Комиссаров, – память о еретике предается вечному позору, и он лишается всяческих принадлежащих его сану выражений почета, – он понизил голос и завершил сухим деловитым тоном, – а имущество его целиком переходит в собственность Священной канцелярии…

Разбойники, выругался про себя Скалья, грабеж всегда распалял их религиозное усердие. Врагами веры провозглашали они тех, кого хотели ограбить. Имущество Доминиса уже было разграблено и в Сплите, и в Венеции, и в Риме, а приговор долженствовал лишь узаконить этот грабеж и дать полномочия чиновникам канцелярии в преследовании других неузаконенных жуликов.

– Имя вышеупомянутого должно быть вычеркнуто из всех книг, память о нем, – доминиканец опять повысил голос, – изгоняется из Святой церкви во веки веков, аминь!

Да, этот приговор к забвению объединит всех, и католиков, и лютеран, и римлян, и британцев, как и его далекую пограничную общину, всех, всех… Почти теряя сознание, видя перед собой только мраморного Христа в минуту его предсмертных сомнений, Скалья последним усилием воли выбрался наружу, прежде чем отец комиссарий дочитал желтый пергамент. Он и без того знал, что грядет. Стража копьями расчищала ему путь. Приняв это движение изнутри зa знак окончания торжественной церемонии, стиснутая толпа перед церковью доминиканцев завопила, славя победу паны над закоренелым еретиком. Грубо отталкивая преграждавших ему путь крикунов, беглец в роскошном кардинальском одеянии выбился из толпы и, торопливо шагая мимо густых процессий под пестрыми хоругвями, свернул влево. И сразу же у него за спиной загудели колокола святой Марии на Минерве, и к небу взлетел торжествующий, победоносный вопль множества голосов. Святая инквизиция возвещала свой приговор поверженному врагу, который будет предан сожжению, а пепел его будет брошен в Тибр – дабы и воспоминаний о нем не осталось! Колокольное фортиссимо опережало потрясенного беглеца. Колокольни всех церквей отозвались на призыв храма святой Марии. От звона некуда было деваться. Беснующиеся колокола яростно славили триумф церкви над взбунтовавшимся Люцифером; Вечный город кипел, неистовствуя, исходил криком и воплями, мчался, словно в безумной погоне, а ошеломленный инквизитор бежал в никуда, преследуемый видением воскресшего Спасителя в доминиканском храме Минервы.

Лишь на мосту Скалья остановился. Перегнувшись через каменную ограду, смотрел он в мутные воды Тибра. У последних ступенек лестницы, шедшей от каменной основы моста Сикста, покачивалась па веревке черная лодка. Здесь смешается прах Марка Антония с водами реки, которая, торопливо пробегая мимо Замка святого Ангела, скрывалась в бесконечном равнодушии моря. Между крепостью и солеными губами вечности лежали все его мессианские видения. Если б бунтовщики могли, подобно ему, Скалье, нагнуться над этим неизменно односторонним течением от Замка к устью бесконечности, если б… но напрасно об этом думать. Римская река собирала свои притоки отовсюду, жадная, изобилующая омутами, мерцающая в лучах заходящего солнца и взмутненная круговоротами. Веками ссыпали горячий человеческий пепел в ее струи, веками питала она себя и поддерживала этим – священная река с храмами и дворцами вдоль живописных берегов. Задумчиво поднял кардинал голову к холму, протянувшемуся по краю горизонта. Там вздымался величественный собор святого Петра. По берегу буйствовали сады с укрывшимися в их сени дворцами; возле самого моста один из отошедших в вечность понтификов воздвиг некогда чудесное мраморное капище водам Тибра, ненасытно поглощавшим пепел еретиков.

Колеса роскошных карет грохотали за спиной Скальи, как и в тот день, когда он, только что назначенный инквизитором, шел на аудиенцию к папе; и опять знакомые приглашали его сесть к ним, с той лишь разницей, что теперь он отказывал им без прежней гордыни аскета и бессребреника. Теперь он владел собственной конюшней, и у него была куча лакеев и собственная метресса за кружевной занавеской; он все это приобрел, хотя и не очень этим наслаждался, считая, что отказ от почета и удобств был бы лишь еще одной формой лицемерия, которое он всегда презирал. Кареты иностранных дипломатов мчались, как и тогда, дабы не опоздать к кульминации, и в этой процессии экипажей находились выезды вождей курии, гнушавшихся толпы вокруг древней Минервы. Обратив спину к этой раскатившейся, расстелившейся в беге, гремящей веренице, кардинал не мог оторвать взгляда от стремительных вод Тибра. Сколько их утекло, с тех пор как по обветшавшему мосту Адриана вступил он в Замок! С трудом может он вспомнить того праведника перед Замком святого Ангела! Происшедшее с ним преображение вдруг по·-трясло его, точно все свершилось только что. И Тибр странным образом изменился. Как-то посерел, вздымаясь под мостом все выше и выше. Вода словно бы поднималась над стиснутыми губами… Фу! Он попытался сплюнуть, чтоб избавиться от привкуса щелочи во рту, но поперхнулся. Пепел! Бурная река несла пепел, несла кучками, а он все глотал и глотал его, разбухая, как утопленник. Теперь, полный этого проклятого пепла, он будет нестись по воле течения Ватикана.