Еретик - Иван Супек

Выражение лица Скальи не побуждало к дальнейшим разъяснениям, да и сам он изнемогал от бесконечного углубления в прошлое. Мокрая рубашка липла к телу, пот заливал глаза, мешая смотреть. Из жара бросало в холод. Зубы стучали, в глотке пересохло, тряслись и дрожали кости – и дрожь эта шла изнутри. Доминис уже едва понимал, что твердил ему в ухо инквизитор:

– Святители мертвы. На их костях воздвигнут Рим. Наследие поддерживает одна вера, один завет.

– Такая церковь… хозяйка душ и имущества людского… создает рабство, порождает бунт, схизму, распрю…

– Пусть будет так! – воскликнул упрямый кардинал. – Пусть будет схизма, узурпаторы престола, пусть будет рабство, бунт, анафема!

– Пусть будет?

– Я признаюсь тебе наконец. – Скалья понизил голос до шепота, словно исповедуясь. – Твое нападение на папство возвратило мне веру. Собственно, то, что было во мне раньше, не являлось верой, но равнодушием невинности. Твоя ересь открывает мне смысл моей жизни. Вот на чем мы стоим! Так и будем стоять!

– Ваша опора – крепостные стены, пьяная солдатня, застенки, могилы…

– Пытка! – крикнул от дверей комиссарий Священной канцелярии. – Закоренелый еретик!

– А ты нашел ход в Аркадию, писатель? – нахмурившись, спросил инквизитор. – Чтобы навеки сокрушить панский престол? Чтобы разделить веру и власть? И предоставить пароды их собственной судьбе и собственной воле? С этим ты возвращаешься в Рим, посредник? А чем ты гарантируешь, что в твоих общинах не воцарится еще более фанатичная тирания? Все-таки лучше один папа, чем сотня их или целая толпа. За всеми твоими книгами стоит возмущение лишь одной, варварской провинции. Вот где: корпи твоих сомнений. И корни всего!

Доминис дрожал от студеного ветра, вечного господина коридоров и казематов Замка святого Ангела. И красные языки пламени в руке комиссария тоже изнемогали, ветер то прижимал их книзу, то вздымал ввысь. Черно-белые доминиканцы угрожающе окружили узника, а озаренное светом колеблющихся свечей суровое лицо их вдохновителя предвещало нечто неслыханное. Доминиса все сильнее и неудержимее сотрясала дрожь. Целый месяц он боялся костра, теперь замерзает па ледяном сквозняке. Какая стужа! А он, обнаженный, стоит перед окаменевшим стражем Рима.

– Ты хочешь, кардинал, навсегда отдать эти несчастные области во власть провинциалов святого ордена? О вы, римляне! Жестокие и немилосердные!.. Неужто вы не слышите пророчеств, сотрясающих воздух? Они возвещают о гибели нового Вавилона! Вавилона, где позабыт язык человеческий…

Пророчество, о котором он говорил в Сплите, ожило в душе смятенного еретика. Новый Вавилон! Лихорадочный взгляд искал выход, который Скалья закрыл одним решительным словом:

– Для Рима твое христианство означает самоуничтожение.

– Выходит, нет мира между нами и вами?

– Есть! Pax Romana![72]

– Вы хотите сохранить мир таким?

– Наверху, в зале, – инквизитор указал на панские покои, которые нельзя было видеть из подвала, – пана Урбан Восьмой договаривается о сооружении пушечной мастерской. Да, да, в этой крепости не хватает еще пушечной мастерской. Она дополнит гармонию в Замке святого Ангела.

– Пушки? Пушки… – Голос Доминиса был едва различим, лихорадка пожирала его. – Последний оплот веры… Давно… все началось с мастерской. А до каких пор… до каких?

– Пытка! – приказал комиссарий Священной канцелярии.

Вслед за главой доминиканцев спускались в подвал монахи в черных плащах поверх белых мантий. Лица их были скрыты капюшонами, дабы пи одна человеческая черта случайно не пробудила в мученике ложной надежды. Приказ комиссария и приход доминиканцев возвещали конец. Высказав все, Скалья с мукой отошел от старика, забывшегося в лихорадке своих последних видений, слепого и глухого ко всему, что окружало его наяву. Больше нечего было сказать, и Скалья лишь смог выдавить себе в оправдание:

– Я должен передать тебя им. Исполняйте свое дело, доминиканцы!

Черно-белые псы – служители бога выволокли из темного коридора несколько человекоподобных фигур в лохмотьях, пропитанных кровавым потом, с обезображенными синяками и шрамами лицами.

– Этого первым, – комиссарий вытолкнул еле державшегося на ногах монаха в покаянной мантии, с веревкой на шее и пеплом в растрепанных волосах. Уже сделав шаг на ступеньку, Скалья обернулся в смутном предчувствии. В самом деле, Матей, когда-то видом своим напоминавший ангела, замер с бичом в руке напротив своего учителя, зрачки которого вдруг расширились, исполненные ужаса узнавания…

– Бей! – крикнул доминиканец в ухо оцепеневшему кающемуся, тот, чуть шевеля губами, беззвучно повторил: «Бей». Матея окружили прочие кающиеся, как и он с посыпанными пеплом головами, но в отличие от него разъяренные и вопящие.

– Бей, – кричали они монаху, который стоял без сил, – бей, докажи свое обращение!

Звериные голоса, искаженные лица – кардинала охватил ужас. В кольце палачей потерявшие человеческий облик люди вопили, ревели, угрожали последователю Люцифера, подлому лживому обращенцу, который уже не внимал их ярости, не замечал их ненависти. Один из них ударил неподвижного Матея. Тот пошатнулся и выпустил из рук бич, и тогда двое обезумевших чудовищ с окровавленными хлыстами бросились к старику.

– Назад! – крикнул комиссарий, втискивая рукоятку бича в сведенные судорогой пальцы Матея. – Ты первый, во имя своего искупления, ты первый, – грозно повторял он, и толпа мучителей раздалась, учитель и ученик остались друг против друга во мраке каземата. Что каждый из них видел в другом? Должно быть, ничего, оба они находились на грани безумия. Лишенные чувства восприятия, окруженные ревущими и размахивающими бичами фигурами.

– Подними руку! – приказал патер, и рука Матея безвольно поднялась, чужая, мертвая рука…

Потрясенный кардинал схватился за каменный косяк. До какой степени изуродована человеческая природа! В кого превратились эти люди! И все же он не мог осудить ни себя, ни кающегося монаха, бичевавшего своего старого учителя: их всех преобразил Замок святого Ангела, лишив возможности что-либо переменить. Раздирающие душу вопли, еще более страшные и отчаянные, заставили Скалыо остановиться. Истерзанный старик предупредил псов церкви. С предсмертными хрипами он корчился в агонии на каменном полу застенка.

– Умер! – с облегчением воскликнул последний невольный спутник Доминиса, кардинал римской церкви.

Смерть спасала обоих – одного от пытки, другого от адских мук совести. Блаженная избавительница – смерть!

XVII

Скалья простодушно решил, будто со смертью обвиняемого прекращается дознание. Однако усердствующие фанатики не так-то легко отпускали еретиков в могилу, и многих из них, нелегально пробравшихся в места вечного отдохновения, лишали погребения. Десятую неделю лежало тело Доминиса в деревянном ящике, ожидая погребального обряда, а папа продолжал совещаться с генералом, кардиналами, Священной канцелярией и посланниками апостолических величеств. Осенью 1624 года запах тлена особенно сильно ощущался в переходах и помещениях курии, распространяясь далеко вокруг Ватиканского холма. Краткая весть, вырвавшаяся из безмолвия Замка святого Ангела, взволновала христианскую Европу, уже равнодушную к деяниям меча и пламени; и мало кто уверовал в естественную кончину архиепископа Сплитского, хотя комиссия, составленная по распоряжению папы из лекарей и духовенства, установила непосредственную причину смерти – воспаление легких (секретно добавив, что телесных повреждений не обнаружено). Подобные ad hoc[73] назначенные комиссии уже столько раз лжесвидетельствовали, что им не поверили б, даже если бы они сказали правду. Скептики ссылались на то, что папа любой ценой желал довести процесс до конца; рассчитаться с живым как-никак было почетнее. Поэтому Скалья вынужден был представить комиссарию Священной канцелярии отчет о результатах своего шестимесячного дознания; в первый день зимы в старинном доминиканском храме Санта-Мария сопра Минерва состоялось собрание Конгрегации Святой инквизиции в полном составе.

Толпы народа запрудили улицы у площади Агонале, Пантеона, церкви Иисуса, и для недавнего инквизитора дорогу пришлось прокладывать солдатам. Черни настойчиво и неуклонно со всех кафедр и со всех амвонов внушали, какую дьявольскую опасность являл собой примас Далмации и Хорватии, и посему хранители наследия апостола Петра поспешили принять участие в этом последнем акте самозащиты римской церкви. Толпы зевак из простонародья, как всегда алчущих бесплатных зрелищ, заполняли площадь перед аскетически скромным и как бы обнаженным порталом церкви «на Минерве», в то время как через главный и оба боковых входа стражники пропускали членов Священной канцелярии, кардиналов в пурпурных мантиях и под красными шляпами, многочисленных прелатов, высокородных аристократов с позолоченными шпагами и видных горожан под символами цехов, к которым они принадлежали. Шумная толпа у входа в церковь гадала, позволят ли обрядить попа и поставить крест на могиле Доминиса или тело отправят на площадь Цветов, но решение уже было принято тайным кабинетом, а на подобных публичных сборищах обсуждались дела, которые курию больше не волновали. Не отвечая на преувеличенно подобострастные приветствия и возгласы благодарности, Скалья пробрался в битком набитую церковь и встал возле первого столба правой колоннады, откуда было хорошо видно все сумрачное помещение. Он отлично знал это большое готическое здание, воздвигнутое на капище языческой богини, с мраморным саркофагом святой Екатерины под передним алтарем, с могилами пап из семейства Медичи, с безвкусно декорированными приделами, среди которых выделялся первый, посвященный Фоме Аквинскому, патрону доминиканского ордена; кардинал знакомился с этим зданием во время заседаний инквизиции и при публичных покаяниях грешников. Два ряда величественных колонн поддерживали центральный неф, завершавшийся высоким просторным готическим сводом, отделяя его от боковых. Посреди храма стоял темный ящик, на его крышке вместо венка лежал мешок с рукописями Доминиса, а поверх всего – большое изображение Марка Антония, символизирующее его присутствие. По одну сторону от гроба восседала коллегия Святой инквизиции, по другую располагались sacer senatus[74] и множество кардиналов, епископов, дворян, теологов; плотным кольцом их окружали стоящие уже на собственных ногах граждане не столь высоких заслуг. Скалья видел здесь многих своих знакомых по курии и Римской коллегии. Вряд ли нашелся бы сейчас человек, который захотел бы уклониться от подобной церемонии, где можно было продемонстрировать и свое усердие в вере, и свои отличия.