Паутина - Весела Костадинова

Поджав губы, сжала стеклянный предметный образец пальцами, аккуратно капнула на него анти-D реагент, затем добавила рядом каплю свежей крови Василия.

Руки работали автоматически, как учили в университете. Я смешала реагент с кровью, засекла время.

30 секунд.

Сердце гулко билось в груди, я давно не работала в лаборатории, но сосредоточилась только на том, что было перед глазами. Крошечные эритроциты начали склеиваться, формируя заметные сгустки. Это было видно даже без микроскопа.

— Положительная, — кивнула я.

— Отлично. Голуба, ты там упоминала, что у тебя и ребенка мог быть резус конфликт, отсюда делаю выводы, что у тебя отрицательный резус, а у твоей дочки — положительный, так?

— Да, — буркнула я.

— Ну давай, для чистоты эксперимента определи свой резус фактор. Кровь сдавать не боишься ведь?

Я молча протянула руку Катерине и только чуть поморщилась, когда она сделала тонкий надрез на пальце. Снова повторила последовательность действий, чувствуя спиной внимательный, чуть оценивающий взгляд Роменского. Но сейчас это был взгляд профессионального ученого, взгляд требовательного преподавателя, чья студентка сдает экзамен.

Ожидаемо эритроциты не склеились.

— Отрицательная, — усмехнулась я, хотя внутри все холодело. Я ведь уже понимала к чему был весь этот спектакль, и теперь смотрела только на Роменского, который все так же молча подал Катерине свою руку.

Когда она кольнула его, мое сердце пропустило удар, в ушах зашумело. Он ни на секунду не колебался, лицо не выражало никаких эмоций. Он ведь знал…. Сознательно шел на этот анализ, а значит….

К горлу подкатила тошнота.

Катерина протянула мне пробирку с кровью, но у меня руки ходили ходуном. Я едва не уронила образец.

— Дай, я сам все сделаю, — Роменский шагнул ко мне, но я отшатнулась от него.

Капля реагента, капля крови. Смешиваем. Ждем.

10…. 20…. 30… секунд. И никакой реакции. В глазах на секунду потемнело. 40 секунд…. 50 …. Ничего.

Я оперлась на лабораторный стол, дышать стало тяжело, пол под ногами заходил ходуном.

— Не верю…. — выдохнула я, и рванулась к Катерине, хватая у нее из рук одноразовый ланцет. — Руку давай, — приказала Роменскому и от души резанула по протянутому пальцу.

Он только сильнее сжал губы, глядя как кровь потекла тонкой струйкой в новую пробирку.

Не обращая на него больше никакого внимания, я снова повторила последовательность действий. Капля, капля, смешение. Нет реакции.

Никакой!

У Роменского, как и у меня самой резус фактор был отрицательный.

Закрыла глаза, понимая, что падаю в какую-то бездну. Закричала, сметая со стола предметные стекла и пробирки. Ложь! Ложь! Как это могло быть?

У меня отрицательный, у него — отрицательный, а у Беаты — положительный.

Снова закричала — пронзительно, отчаянно, хрипло, срывая голос в пустоту лаборатории. Я не слышала, как со стола падали пробирки, не замечала, как острые осколки стекла вонзались в пальцы, разрывая кожу, оставляя тонкие кровавые дорожки. Боль не доходила до сознания — её попросту не существовало. Был только глухой, всепоглощающий ужас, рвущийся изнутри, заполняющий грудь, легкие, горло, мир вокруг. Это было невозможно. Это не могло быть правдой. Как? Как это произошло? Как вообще такое могло случиться?

Ноги не держали, я стала оседать на пол.

Кто-то схватил меня за талию — резко, но аккуратно, оторвал от лабораторного стола, удерживая, не давая больше ранить себя. Чьи-то сильные руки сомкнулись на моем теле, крепко, не позволяя вырваться, сжали, не оставляя пространства для движения. Я дернулась, попыталась вывернуться, забиться, но хватка только усилилась. Меня прижали ближе, сильнее, так, что я почувствовала чужое дыхание где-то в волосах, тепло через ткань одежды. Обхватили за спину, за плечи, лишая последних шансов на сопротивление, почти силой заставляя спрятать лицо в крепкую, твердую грудь, пахнущую дегтярным мылом и чуть-чуть — дымом, едва уловимым запахом, проникающим глубоко, обволакивающим.

— Тихо, маленькая, тихо… — Голос раздался над самым ухом — хриплый, надломленный, изможденный, исчерпавший все силы. Он дрожал, срывался, но все равно звучал твердо, уговаривающее, будто этот человек пытался не только меня успокоить, но и самого себя.

Я даже не могла заплакать. Просто задыхалась, отчаянно ловя воздух, но не в силах вдохнуть глубоко, не в силах унять дрожь в груди, в плечах, во всем теле. Руки, державшие меня, вдруг стали мягче — осторожные, теплые, они медленно скользили по спине, по волосам. И вдруг я поняла, что тот, кто меня держит, и сам дрожит. Его тоже трясло — не так, как меня, не хаотично и неконтролируемо, а тяжело, глубоко, изнутри. Крупной дрожью. Его сердце стучало в бешенном ритме, так, что я ощущала это биение даже через черную ткань футболки. Его дыхание сбилось, стало прерывистым, каким-то надрывным, будто он пытался задавить в себе молчаливый крик, не дать боли вырваться наружу.

Осознание этого ударило по мне сильнее, чем все остальное.

Он держался. До последнего. До этой секунды.

Я перестала сопротивляться. Перестала вырываться, перестала отбиваться, перестала бороться с тем, что было сильнее меня. Просто обмякла в этих сильных руках, в этом тепле, пропитанном чужой болью, такой же, как моя. Впервые я осознала, что сейчас мы оба тонем в одном и том же кошмаре. Делим одну и ту же бездну.

Что-то теплое коснулось макушки — не то тяжёлый вдох, не то безмолвное признание поражения, сдавленное дыхание на волосах, горячие губы на макушке.

И в этот момент я почувствовала тонкий укол.

Игла легко, почти незаметно вошла в сгиб локтя, принося с собой тепло, сковывающее движения, гасящее сумбур эмоций. Жар, накрывавший меня, стал стихать, превращаясь в тяжелое, вязкое оцепенение.

Покой.

Желанный, пустой, растворяющий всё.

Снова.

40

Я лежала лицом к деревянной стене, рассматривая мелкие трещинки и неровности. Просто лежала и рассматривала, не желая двигаться, думать, говорить.

Ложь…. Вся моя жизнь на протяжении почти года — одна сплошная, полная, непрестанная ложь. Мои перебинтованные руки — тому доказательства. И тест в лаборатории — тоже. И дочь, оставшаяся где-то там — тоже.

Все что меня окружало — ложь.

Роменский никогда и пальцем меня не касался, не насиловал, не преследовал. Он — не отец моей дочери, а значит — такая же жертва, как и я.

Беата… рожденная во лжи и насилии. Моя дочь, в лице которой я каждый раз искала черты Игоря и не находила…. На которую я всегда смотрела как на досадную помеху, как на что-то раздражающее. А теперь, при мысли о крошке, с детства опутанной паутиной лжи, у меня сжималось сердце. Я