Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2 - Лев Гомолицкий

 В альбоме П. Мошинского сохранился черновой вариант этого сонета. Вот перевод его второй редакции:

КИКИНЕИЗ, ДОРОГА НАД ПРОПАСТЬЮ

          Пилигрим и Мирза

П: Меж расщелин сверкает синевы виденье?М: Это море. – П: А в волнах пятна снега эти?М: То облака, мы сверху видим их в полете.П: А мхи вон там вдоль брега? – М: Мхи? – чинар скопленье.П: Камни путь завалили. – М: Тут были селенья,Буря их сокрушила; обломки мечетей,Насыпаны деревья – торчат сучьев плети;А над ними, ты мыслишь, мошкары движенье?То орлы!.. Но стой – пропасть: под ногой опорыНет; отъедем: скачу я лётом горной лани;Ты ж с уздою короткой, с готовою шпоройСледи, когда исчезну: меж утесов гранейПеро не промелькнет ли на моем тюрбане;Если нет – уже людям здесь не ехать в горы.

 К сонету XVII. Руины замка в Балаклаве. – Балаклава город на южном берегу Крыма в 14 верстах от Севастополя. Был основан скифами. Затем принадлежал грекам под названием Символон. В XIV им завладели генуэзцы, переименовав в Чембало. Настоящее название дано турками и значит «гнездо рыб». Тут еще сохранились развалины башен и стен со времен греческих и генуэзских. Это единственный сонет, в котором Мицкевич обращает внимание на античные развалины. Пятая строка начинается глаголом Трембецкого szczeblować – подыматься по ступеням. В восьмой неточность (провинциализм?) obwiniony в смысле обвитый. В последней строке архаизм baszta.

 Дословный перевод:

Эти замки, рухнувшие / в развалины без лада,Украшали тебя и хранили, / о неблагодарный Крым!Ныне торчат на горах, / как черепа гигантские;В них гад живет или человек / подлейший гада.Взберемся на башню, / я ищу гербов следа;Есть и надпись, это, может, / героя имя,Что было войск страхом, / в забвении дремлет,Обвито, как чернь, листом винограда.Тут Грек высекал в стенах / афинские украшения,Отсель Италиец Монголам / грозил железомИ из Мекки пришелец / напевал песнь намаза;Ныне коршуны черным крылом / облетают могилы,Как в городе, который дотла / истребит зараза,Вечно с башен развеваются / флаги траура.

Примечание составителей: В машинописи Гомолицкого последняя строка первоначально выглядела так:

  Со стен чорные флаги спущены навеки.

«Спущены» были выправлены на «воздеты» перед тем, как найден был конечный вариант.

 К сонету XVIII. Аюдаг. – Аюдаг (медведь-гора) гора на южном берегу Крыма в 16 верстах от Ялты в сторону Алушты. «Бардон» (11-я строка) – судя по примечанию Мицкевича к последнему «любовному» сонету Exkuza, где употреблено то же слово, это древнегреческий барбитон, «алкеева лютня». Создавая неизвестное слово «бардон», Мицкевич, м. б., связывал его также с любезным романтикам «бардом». Козлов перевел Аюдаг, как I и XIV сонеты, сонетною формой.

 Дословный перевод:

Люблю взирать, опершись / о Юдага скалы,Как вспененные валы, / то в черные рядыСтеснившись, ударяют, / то, как серебряные снега,В тысячных радугах / кружатся великолепно.Трутся о мель, / разбиваются на волны,Как армия китов / облегая берега,Захватят сушу в триумфе / и обратно, беглецы,Влекут за собой раковины, / перлы и кораллы.Похоже на твое сердце, / о поэт молодой!Страсть часто грозные / возбуждает непогоды;Но когда подымеш бардон, / она без вреда тебеБежит в забвения / погрузиться тониИ бессмертные песни / за собой обронит,Из которых века сплетут / украшение твоих висков.

 Сонетом XVIII-м «Аюдаг» завершается цикл Крымских сонетов. Фолькерский делит их на следующие композиционные группы. Четыре первые – «морские» (если присоединить к собственно морским Аккерманские степи с их степным «сухим океаном»). Пятый сонет на границе между водным путем в Крым и его сушей; отсюда показан общий вид на горы. Четыре следующие сонета изображают развалины Бахчисарая; четыре дальнейшие происходят в долинах, даже Чатырдаг виден снизу (у стоп его твердыни). Тут вторая граница – у подножия гор. «Поэт возьмет теперь себе в помощь Мирзу: сонет XIII вложен в уста Мирзы, сонет XIV в уста Пилигрима, сонет XV их диалог». Четыре последние сонета полны снова дикой природой – пропастями, расстилающимися далеко внизу видами на море и долины, развалинами на скалах и изменчивостью водной стихии (Фолькерский). Всё это завершается темой возрождающейся силы творчества. Внутренние страсти и невзгоды, заслоняющие внешний мир от поэта, приравнены к «бунтующей влаге», то атакующей берег, то обращающейся в бегство, оставляя на отмели дань из раковин, жемчужин и кораллов.

Так страсти пылкие подъемлются грозою,На сердце у тебя кипят, младой певец;Но лютню ты берешь, – и вдруг всему конец.Мятежные бегут, сменяясь тишиною,И песни дивные роняют за собою:Из них века плетут бессмертный твой венец.

      (Козлов)

 К сонету Ястреб. – Этот сонет, неоконченный (отсутствует последняя строка) и не вошедший в «Сонеты», был напечатан в посмертных изданиях Мицкевича по автографу из альбома П. Мошинского. Его можно рассматривать как переходной от цикла ранних «любовных» сонетов к Крымским, где он мог бы занять место среди первых «морских» сонетов. Тут Мицкевич обращается непосредственно к участнице Крымского путешествия – Собаньской. По-видимому, благодаря этому личному моменту сонет и был отброшен Мицкевичем. Джьованна – так поэт называет Собаньскую, реминисцируя Данте (Брухнальский). Джьованна была возлюбленной друга Данте поэта Гвидо Кавальканти. Данте упоминает о монне Ванне в одном из своих сонетов.

 Дословный перевод сонета:

Бедный ястреб! среди неба / похитила его туча,В чуждую занесла стихию / и дальние страны;Морской пронизанный росою, / вихрями утомленный,Среди людей на этой мачте / растопырил свои перья.Не бойся! никакая на тебя / не охотится рука,Беспечен, как бы сидел / на лесной ветви.Он гость, Джьованна! / кто гостя схватит,Если он на море, / пусть бури боится.Оглянись на мою, оглянись / на твою жизнь!И ты на жизни море – / видела чудовищ,И меня вихрь отбросил, / ненастье смочило крылья.На что же эти слова утехи, / эти обманчивые надежды?Сама в опасности – / другим ставишь сети…

Примечания составителей

Печатается по машинописи – ГАРФ, ф. 6784, оп. 1, ед. хр. 49. Сопроводительная запись рукой В.Ф. Булгакова:

Адам Мицкевич

Крымские сонеты.

Перевод

Л.Н. Гомолицкого

Варшава

1942

 Прислано автором для помещения в Русском Культурно-Историческом Музее.

 Необходимо присоединить к рукописям других сборников его стихов, хранящимся в архиве Музея.

                      В.Б.

 Прага, 23.II.1943

В тексте переводов сохраняются индивидуальные орфографические особенности, свойственные Гомолицкому в этот период (лиш, ноч и т.п.). Составленный им список использованной литературы приближен к современным нормам библиографического описания. Таблицы с расчетами, упоминаемые Гомолицким в предисловии к переводу, в настоящем издании опущены.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ

1. Гомолицкий – А.Л. Бему

      Многоуважаемый

      господин профессор!

 Недавно я прочел в газете Слово (№ 78 с.г.) о существовании в Праге под Вашим руководством «Скита поэтов»[157]. Это было моей давнишней мечтой – именно скит, а не цех. Цех звучит как-то грубо, точно поэты делают стихи как профессиональные рабочие. Скит же предполагает некое братское объединение и поддержку. О ските поэтов мне пришло в голову, когда я думал о бесплодности гения и о том, что творчество в области искусства есть, м<ожет> б<ыть>, не что иное, как видоизменение творчества пола.

 В газете сказано досадно мало. Ни задач, ни средств скита, конечно творческих. Я сейчас даже позавидовал тем, которые пробрались в Прагу. Но я надеюсь, что ведь можно связаться издалека и Вы не откажете мне в этом. Мне хотелось, если это возможно, быть принятым в число скитников. Я, может быть, буду чем-нибудь полезен в свою очередь.

 С 1921 года моего творчества, о котором Вы, м<ожет> б<ыть>, и помните, утекло много воды и случился со мною глубокий перелом. Я впал в мистику, потому что нельзя было не впасть, если вам показывают извне оккультные вещи. Если неожиданно в глаза сверкает внешнее солнце и взрывы сопровождаются перестройкой миросозерцания. Я был там, где для того, чтобы понять, надо «дотронуться», а после того вдруг узнал, что такое вера. Но узнал несовершенно. Сразу с уклоном в церковность. И целый год я жил в самой узкой церковности, соприкасающейся с неумолимым аскетизмом. Тогда моим руководством были: «О подражании Христу»[158] и монах Евагрий (Добротолюбие т. I). Но я истощил себя, ибо было и рано, во-первых, и в «миру» производить над собою такие опыты было опасно. Тогда я перешел к отчаянью – «унынию». А после, осенью, со мною случилось удивительное явление, о котором я после читал и которое случалось с другими, но в более сильной степени, чем у меня. Выражается оно внезапностью прихода, светом (не дневным), озаряющим всё окружающее для субъекта (даже ночью), и особым миросозерцанием, справедливо называемым некоторыми «космическим сознанием»[159]. Я переживал это несовершенно, в форме некоего экстаза, и длилось это состояние, иногда доходя до мучительного, месяца три. С тех пор я успокоился. Правда, изучал таро и Бhагават Гиту, но уже не беспокоен, как раньше, не ищу «истины» или «мудрости», и, когда стали получаться малые медиумические явления (поблескивания и пр.), я бросил практику Раджа Иоги. Все эти переживания шли параллельно творчеству. Я вел как бы дневник стихами. Этот дневник (1921-1925) я назвал «Книга Книг». Отрывки из него как образцы моего письма я привожу ниже. Здесь я разрабатывал почти исключительно ямб. Занимался я довольно много теорией стихотворчества, хотя и не могу последовательно работать над собой в этой области. Мне кажется, что русское стихотворчество находится в своем детском периоде. Содержания много, много пережито во всех областях, а средств выражения почти нет. Взять хотя бы музыкальное ударение (о нем забыли, а Крылов им пользовался, и у Лермонтова: скажи-ка, дядя, ведь недаром и т.д.) или ударяемые гласные, как у Блока: идут, идут испуганные тучи. Или разве исчерпаны все тонические размеры ямбическою и дактилическою строкою, да и многое, очень многое, включая силлабическую систему, почему-то считающуюся недостойной русского языка.