Сага о Головастике. Начало - Александр Нерей

возмущаюсь, что мороз есть, а снега нет, а соображаю: откуда в космосе снег? Нет там его и быть не может. Ведь он из воды сделан, а её там нет. Нет в космосе туч. И туманов нет.

…Нет, туманы, как раз имеются. Туманности. Точно.

А откуда знаю? Я что, сейчас головастым хвостиком в космическую розетку подключен? А через это, как наш телевизор, обо всём знаю? Только я и то знаю, что когда телевизор не включен, он туп, как валенок, хоть и называется Рекордом. Так и я, когда хвост в розетке, умный как утка, а когда вынут, как пробка.

Интересно, во что меня нарядили на этот раз?» — раздумывал я по дороге к костру, который, как и в прошлый раз, подмигивал золотыми глазками сквозь деревья.

— Миры, — прошептал я, когда вышел на поляну и разглядел кольцо из здоровенных мужиков и тёток.

Только сделал шаг в сторону костра, сразу всё вокруг начало меняться. Как в кубанском сне всё зашевелилось, задёргалось, небо прояснилось до пронзительно голубого цвета, костёр или погас, или стал незаметным от яркого света, полившегося прямо из неба, хотя никакого солнца не появилось.

Миры на глазах уменьшались и уменьшались, потом стали мелкой ребятнёй, забегали, заметались туда-сюда. Потом ребятня стала ещё меньше. В конце концов, все превратились в лягушат, попрыгали в разные стороны и затерялись в траве.

«Их сегодня побольше, чем в прошлый раз», — подумал я и пошагал вперёд.

Когда не нашёл глазами костёр и остановился, что-то меня сильно обеспокоило. «Опять глазами вижу, а умом не понимаю?.. Скорее всего. Может, природа вокруг? Вон какая разная, а вся в одном месте собралась. И горы торчат со снежными вершинами, и пальмы с кокосами… Откуда о них знаю?» — перестал я кумекать и замер. Всё видел, всё знал, но ничего не понимал. Ведь такого нигде не было, и быть не могло.

«Песчаные дюны и белоствольные берёзки вместе не живут, если в том нет человеческого замысла. Или божьего промысла?» — снова всё во мне захолонуло и затрепетало, а я стоял и глазел на островки всевозможной растительности, родом из разного климата.

«Вот снежок на лесную полянку сыплется. Вот дождик моросит, поливая травку на лужайке. Вон сосны высоченные построились в ряд. Там деревца карликовые с причудливо запутанными веточками. Вот песок, гуляющий по дюне и перебегающий с места на место. Вон там настоящие огромные цветы, но на коротких стебельках, поэтому еле из травки выглядывают. А вон овраги, занесённые снегом. А вот ручьи, бегущие по галечным дорожкам», —залюбовался я земными красотами и не сразу заметил женщину в пёстром палантине, шагавшую ко мне, вроде как, издалека. Только лицо её рассмотрел, будто была она совсем рядом. Красивое лицо, доброе, глаза огромные, карие. Нечеловеческие глаза, пронзительные, в самую душу смотрели.

Но что-то опять меняется. «Что за диво?» — изумился я от того, что женщина прямо на глазах преобразилась и стала другой. Только что была кареглазой брюнеткой, а через мгновение стала синеокой. И кожа посветлела, а волосы, выскочив из-под переменившейся накидки, стали цвета спелого колоса.

«Какая же ты на самом деле, мама Кармалия? Ты меняешься внешне, а всё равно собой остаёшься, — подумал я, догадавшись, кто шагал ко мне так непринуждённо и грациозно, так уверенно и красиво. — Так красиво могут ходить лишь… Нет, не богини. Богинь я никогда не видел. Так могут ходить только любимые нами… Мамы».

Слёзы так покатились из глаз, но я нисколько их не стыдился. А мама Кармалия всё шагала и шагала ко мне издалека, находясь совсем рядом, и продолжала меняться.

Она становилась и темнокожей брюнеткой, и узкоглазой азиаткой, смуглой и краснокожей, бледной и загорелой. Черты лица то были строгими и резкими, то мягкими и нежными. Глаза меняли цвет и разрез, но всё равно, оставались огромными и всё понимавшими материнскими глазами.

— Здравствуй, Головастик, — поздоровалась со мной Кармалия и стала похожей на тётеньку с афиши – темноволосой, со светлой кожей и яркими зеленовато-голубыми искрившимися глазами.

— Здравствуйте, мама всех миров, — поздоровался я осторожно.

— Тебе это место больше нравится, чем ночной лес? Ведь совсем сегодня идти не хотел, — пожурила всемирная мама.

— Здесь красивее, — признался я. — Что это за место? А то здесь отовсюду намешано. И вы, мама Кармалия, сами всю дорогу менялись.

— Понравилось? Или я смутила тебя метаморфозами? — участливо поинтересовалась собеседница.

— Мне вовсе не страшно было. Нет. Я… Я любовался вами. Вы такая… Красавица, — сконфузился я и опустил глаза.

— Спасибо тебе, Головастик. Спасибо. Давно меня люди так не называли. По-всякому обзывали и проклинали, а вот красавицей, кроме детей моих, в последнее время никто не называет, — сказала Кармалия и о чём-то задумалась.

А я стоял и ждал, когда она заговорит снова, и не нашёл ничего интереснее, чем рассматривать своё одеяние.

Я был в широкой рубахе из неизвестной материи, сотканной из толстых грубых нитей, но не шерстяных, а каких-то других, чем-то напомнивших мне паклю, возможно, из тонких волокон растений. Цвет рубахи был светлый, серо-жёлтого оттенка, а ворот начинался на левом плече и заканчивался на груди на уровне подмышек. Штаны были широкие из точно такой же ткани, а обуви на ногах не оказалось.

«Опять обувку не захватил», — подумал я и услышал, как рассмеялась Кармалия.

— Что? Без сандалий сегодня? — спросила она и перестала смеяться.

— Без, — ответил я, глядя на босые ноги. — А камушков мелких здесь нет?

— Здесь всё есть. Как в ковчеге.

— Так вы что, мама Кармалия, Природой командуете?

— Совсем нет. Природа – сила могучая, но необузданная. Огромная сила. Как сила Мироздания. Она, если закапризничает, много бед может наделать. С неё станется. А я силу её контролирую, да использую, да прошу о чём-либо. На всём, как и на тебе, метки свои ставлю, и тогда уже она думает, что ей можно, а чего нельзя, — объяснила Кармалия, а я вновь похолодел внутри.

— Какие метки? Пропуски в миры?

— Можно и так их назвать. Отметины мои не только на людях есть, но и на зверях лесных, на тварях морских, на рыбах речных. А они по мирам не кочуют.

— Зачем им тогда метки? — спросил я, возмутившись, что и рыбы носят такую же, как у меня, метку-пропуск.

— Затем, чтобы все видели их.