Могу! - Николай Нароков

— Мне сейчас тяжело… Мне очень тяжело, Миша!

Миша посмотрел на нее: так неожиданно и странно было слышать от нее жалобу.

— Почему… тяжело? — неуверенно спросил он.

— Не знаю!..

Миша не садился, а стоял возле столика, бессознательно ожидая чего-то. Ему казалось, будто сейчас что-то должно быть. «Это неспроста! Это неспроста!» — повторял он себе. Софья Андреевна молчала, опустила голову и темным взглядом смотрела в пол.

— Сядь рядом со мной!

Миша немного изумился тому, как она это сказала: не приказала, как бывало раньше, не потребовала и даже не просто сказала, а попросила. И слышать в ее голосе просьбу было так же странно, как и ту жалобу, какую он услышал за минуту до того. Он послушно сел на диван, но умышленно сел не близко, а почти в другой угол.

— Знаешь, — понизив голос, заговорила Софья Андреевна, — у каждого человека должен быть тот, кому он смог бы сказать все… Ты этого, конечно, еще не понимаешь, ты еще слишком молод, но ведь бывает так, что человек должен открыть всего себя… Должен! Иначе… иначе… Нельзя носить в себе все! Носить в себе все? Но ведь оно давит и может задавить! Это так хорошо, что есть исповедь: пойди к священнику и скажи ему все! Но я на исповедь ходила только девочкой, а потом — ни разу! И никогда у меня не было близкого человека, ни разу в жизни не было! И все, что накапливалось, я носила в себе. А накопилось много, очень много, Миша! И прежнего, и настоящего… Всего! В тебе еще ничего нет, а во мне оно вот тут! Здесь вот лежит!.. — раскрытыми пальцами показала она себе на грудь и посмотрела жалостливо. — Тяжесть! И не только тяжесть, но и боль… Очень большая боль, Миша! Может быть, я когда-нибудь не вытерплю и скажу тебе все, и если я скажу, то… Нет, нет! — испугалась и судорожно рванулась она. — Нет, никогда не скажу! Ни за что! А если я вдруг не выдержу и начну говорить, то ты не позволяй мне говорить, останови меня, заткни мне рот! Слышишь? Это… это… Этого нельзя говорить! Да и я сама, конечно, ничего не скажу! Но ведь ты один, который хоть и не близок мне, а все же ближе всех… И я очень хотела бы, чтобы ты был совсем близким, по-настоящему близким! Я знаю, знаю, — нервно заторопилась она, — это уже невозможно, ты уже не можешь быть мне близким, как брат, как друг, как любящий человек… Я все уже испортила, я тебя искалечила, ты уже не ты! И я знаю, что я много зла принесла тебе! Больше, чем ты сам видишь это зло! Но почему, почему же я — и зло? Почему я — это зло? Не знаю! Ах, не знаю!

Миша не понимал ее бессвязных слов, но услышал, как мучительно вырвалось у нее последнее «Не знаю!». И он так сильно почувствовал ее муку, что ему самому стало больно.

Софья Андреевна замолчала. Несколько минут оба просидели молча. А потом она порывисто и несдержанно придвинулась к Мише, обняла рукой его за плечи и прижалась щекой к его груди. Миша не шевелился. А она дрожащей рукой стала ласково гладить его по щеке.

— Мальчик… Мальчик… — нежно зашептала она. — Милый мальчик… Хороший мальчик…

Было что-то трогательное в этом нежном шепоте. Казалось, даже слезы слышались в нем. Веки вздрагивали, и губы дрожали. И в Мише шевельнулась жалость к ней. Ему захотелось ответить и на этот шепот, и на теплое поглаживание руки. Но почти сразу же внутри него поднялась волна, которая покрыла его. Вспомнилось, вернее — встало перед глазами все то, что мучило его последние месяцы: и то, как ему было «противно» от ласк Софьи Андреевны, и как он не мог освободиться от власти ее тела, и как она заставила его целовать ее туфлю, и ожидание злого от нее. Яснее же и полнее всего, до отчетливости ясно и полно вспомнилась Пагу. Каждое воспоминание только на миг пролетало в нем, но все они громко кричали и своим криком подавили ту жалость, которая шевельнулась было в нем. И он насторожился, как настораживался в последние дни от каждого слова Софьи Андреевны. «Что это? Зачем она так?» — быстро подумал он и весь сжался: захотелось отстраниться от нее, даже встать с места и отойти. Но она продолжала гладить его по щеке и почти неслышно шептала что-то ласковое.

— Обними и ты меня! — неуверенно попросила она.

Миша вздрогнул. Но послушно и бесчувственно обнял ее плечи и сидел неподвижно, принужденно и деревянно. Оба молчали. Потом Софья Андреевна опять заговорила, но сбивчиво и останавливаясь чуть ли не на каждом слове, как будто она не знала, может ли она продолжать и как ей надо сейчас говорить. Новое чувство неясно охватывало ее: хотелось близости, откровенности, тепла и душевности.

— Ты знаешь… — несвязно заговорила она. — Тебе это надо знать! Надо, чтобы ты это знал… Я в жизни много любила!.. Нет, не так: я в жизни многих любила, вот так надо сказать! Это была любовь? Не знаю, пусть — любовь! Но в ней всегда было гадкое, и я всегда знала, что в ней гадкое… И когда я сошлась с тобой, я хотела тоже только гадкого. Я мучила тебя? Да, я видела, как ты мучился!.. Но сейчас я хочу не гадкого, а того, что… Я сама не знаю, чего я хочу сейчас, но если бы я могла… Нет, не я! Если бы ты мог…

— Что? — не удержался и спросил Миша.

— Что? Как это сказать? Может быть, так: если бы ты мог пожалеть меня! Нет, я не то говорю!.. Пожалеть? Мне не надо жалости, я не жалости хочу, а… Вот я где-то читала про одну простую крестьянскую бабу… Она хвалилась своим мужем: «Он меня и любит, и жалеет!» Понимаешь? Вот такой жалости и я хочу! Чтобы ты меня любил и поэтому жалел… Нет, и не так! Чтобы ты меня жалел и поэтому любил, вот так я хочу! Но ведь ты не можешь меня полюбить? Не можешь? Вот ты сейчас сидишь и обнимаешь меня, а я чувствую: ты чужой! Или иначе? Не ты сам чужой, а я тебе чужая! Да? Конечно, виновата только я… Во всем виновата! Что ты будешь думать обо мне лет через пять? — вдруг вздрогнула она. — Простишь? Нет, не прощай! Разве прощением можно изменить хоть что-нибудь? Но… Ничего! — глухо вздохнула она. — Пусть так! Пусть будет так! И ты за меня не бойся: я ведь сильная, я ведь справлюсь!

— С чем? — невольно спросил Миша.

Она приподняла голову и заглянула ему в глаза. Кажется, она хотела ответить на его вопрос, но сразу же взяла себя в руки.

— Со всем! — коротко и холодно сказала она. Секунду подумала и повторила с подчеркнутым значением, как будто угрожала кому-то или чему-то. — Со всем справлюсь!

Потом опустила ноги на пол, решительно встала и прошлась по комнате. Лицо стало холодным и твердым, как будто ее угроза «справиться со всем» чего-то потребовала от нее.

— Ты, вероятно, уже хочешь спать? — непонятно спросила она.

Миша посмотрел на нее: как сразу она изменилась! Не тот голос, не те слова, не тот взгляд. Что с нею? Неужели это она две-три минуты назад гладила его по щеке и ласково шептала: «Милый мальчик… Милый мальчик…»

— Спать? Да, хочу! — обрадовался он вопросу: так сильно не хотелось ему оставаться с нею.

— Так иди к себе и ложись…

Миша встал с дивана и нерешительно остановился. Он очень хотел поскорее уйти, но не знал, как это сделать. Сказать ей — «Спокойной ночи!» — и уйти? Или надо сказать еще что-нибудь? Или ничего не говорить?

— Так ты тогда… — словно бы вспомнила Софья Андреевна. — Вот полчаса назад… Ты не храпел у себя? Не спал и не храпел? Наверное?

— Я не спал…

— Да? Да? Не спал? Но ведь это значит… Это значит…

Она не договорила. И, внезапно ослабев, оттого, что вспомнила об этом храпе или хрипе, стоя на месте, пошатнулась.

— Господи! — чуть ли не с отчаяньем выкрикнула она. — Ведь это же… Это же… Неужели?

Миша повернулся и пошел, но у двери остановился. «Может быть, не надо уходить». А Софья Андреевна, не замечая того, что он не ушел, а стоит у двери, дрожащей рукой налила себе рюмку коньяку и торопливо выпила. Потом обернулась и увидела Мишу.

— Ты еще не ушел? — раздраженно спросила она. — Что тебе надо здесь? Уходи!

Миша повернулся и вышел. А она стала наливать и пить рюмку за рюмкой, не останавливаясь и не отрываясь, торопясь и давясь. В голове у нее помутнело, она покачнулась, сидя на диване, и, чтоб удержаться, схватилась за край стола. Бутылка упала, и коньяк полился по столу, а потом через край стола ей на колени. Она хотела было схватить эту бутылку и поставить ее, но только ухмыльнулась пьяной ухмылкой и скверно выругалась.

Утром Миша, едва проснувшись, отчетливо, со всеми подробностями вспомнил то, что было ночью. Вспомнил каждое слово Софьи Андреевны и, главное, какой она была. Все было непонятно, но за всем (это было для него несомненно) стояло большое и, может быть, воистину страшное. И опять странное предчувствие так сильно сжало его, что он поморщился, как от боли. И оно, это предчувствие, показалось ему реальным: его можно увидеть, можно взять в руки. Что-то приближается, что-то стоит на пороге и, если не сегодня, то завтра придет. И Миша со страхом подумал о наступившем дне: «Может быть, это будет сегодня?»