Могу! - Николай Нароков

— То есть электрического стула?

— Да! Другого шанса я покамест не вижу. Но смягчающих обстоятельств у меня тоже мало. Кроме того они все какие-то невесомые, их нельзя взять в руки.

— А не кажется ли вам, — осторожно и серьезно спросил Табурин, — что следует обдумать другой путь.

— Какой?

— Вы хотите искать снисхождения у присяжных: «Виновен, но заслуживает снисхождениия»… Да? А что, если строить защиту на другом?

— На чем же?

. — На недоказанности обвинения и на его неполноте? Или оно будет для присяжных доказано? Поколеблются ли они оттого, что невыяснен вызов в Канзас-Сити, а пуговица отрезана?

Борс ответил не сразу. Было видно, что он не хочет говорить наобум, а хочет отвечать за свои слова.

— Я думал об этом, очень думал! — сказал он.

— И что же?

— Некоторые сомнения у части присяжных, вероятно, будут, но очевидная цель убийства и очень прочные улики против Виктора повлияют на них сильнее, чем наши немного расплывчатые соображения. Этого следует ожидать и к этому надо быть готовым! — ничуть не резко, но уверенно закончил он.

— Значит, — угрюмо посмотрел в пол Табурин, — для того, чтобы спасти Виктора, надо во что бы то ни стало найти настоящего убийцу?

— Конечно! Факты надо опровергать фактами.

Табурин ушел от Борса со спутанными мыслями. С одной стороны, те ответы на вопросы, которые ему дал Борс, чрезвычайно поддержали его и укрепили его уверенность. Но с другой стороны, он видел, что даже Борс, который должен хвататься за все благожелательное Виктору, не разделяет его уверенности. И в сотый раз напряженно, со стиснутыми зубами он спрашивал себя: «Цель? Цель? Почему и для чего его убили? Борс прав: в моем толковании цели нет, а в толковании Поттера она есть!»

Глава 14

Миша лежал в кровати, но еще не спал. В последнее время он начал плохо и с трудом засыпать. Едва только он ложился и закрывал глаза, как тотчас же налетали неясные и неопределенные мысли, которые, казалось, не говорили ничего и в которых не было ничего связного, а были только обрывки. И мысли эти были настолько смутными, что их нельзя было назвать мыслями, а скорее — ощущениями. Но они неизвестно чем волновали и неизвестно чем пугали. Сердце начинало тоскливо сжиматься, дыхание становилось неровным, подушка казалась жесткой и каждая поза неудобной. Так продолжалось час или полтора, и только потом Миша засыпал. Спал крепко, без снов, но просыпался рано. И, проснувшись, чувствовал себя не отдохнувшим, а наоборот, уставшим. И чуть только он просыпался, то первой мыслью и первым чувством была тоскливая досада оттого, что он проснулся и надо начинать новый день.

Он всякое утро боялся этого нового дня. Казалось, что не было ничего, что могло бы вызвать этот страх, но страх был. Ожидание чего-то дурного или, может быть, даже злого, ожидание, похожее на предчувствие, овладевало Мишей. Ему казалось, будто что-то надвигается, что-то близится, что-то идет. В душе становилось смутно и беспокойно, сердце сжималось от опасения и тревожной настороженности. И бывало даже так, что Миша вдруг безотчетно оглядывался: нет ли чего-нибудь сзади, не крадется ли там кто-нибудь к нему?

И каждое утро, уже проснувшись, но еще лежа в кровати, он спрашивал себя, не понимая, о чем он спрашивает: «Может быть, оно сегодня будет?» День проходил, и не совершалось ничего, но вечером он опять плохо засыпал, а утром, сдвинув брови, опять спрашивал себя: «Сегодня? Может быть, оно будет сегодня?»

Ему безотчетно казалось, будто того, что «будет», надо ждать от Софьи Андреевны. И когда он по утрам встречался с нею, то вглядывался с пытливой тревогой: что в ней? ничего в ней нет? В ней не было ничего, о чем можно было бы спросить и о чем можно было бы сказать, но Миша видел, какой странной становилась она: «Не своей!» — говорил он себе. У нее изменились глаза, изменился голос. Она стала темной и, казалось, сжалась. Говорила мало, обрывисто и почему-то начала чересчур плотно стискивать губы.

Миша лежал в постели, не мог заснуть и не то прогонял налетавшие мысли, не то пытался схватить хоть одну. Но ни одна не давалась и расплывалась тотчас же, чуть только он начинал овладевать ею. Софья Андреевна тоже еще не спала, сидела в гостиной, и Миша прислушивался: вот она прошла по комнате, вот что-то уронила на пол. Потом вышла, но скоро вернулась. Прошло минут пять, и мягкая дрема уже начала находить на Мишу, как вдруг Софья Андреевна резко встала и быстро подошла к его двери. Не открыла и не вошла, а остановилась, чего-то выжидая. Миша в тревоге затаил дыхание. «Чего она хочет?» Сердце заколотилось мелким и быстрым трепыханием. «Она прислушивается!» И ему стало непонятно страшно: «Зачем она подошла? Зачем прислушивается?» Приподнял голову с подушки и услышал, как Софья Андреевна отошла, вернулась в гостиную и стала там чего-то ждать.

Потом она, вероятно, на что-то решилась или чего-то не выдержала. Быстрыми, мелкими шажками нервно подошла к его двери и приостановилась, опять прислушиваясь. И Миша, не зная, зачем он это делает, быстро юркнул под одеяло, словно спасаясь от чего-то. И притворился спящим.

Софья Андреевна постояла около двери, а потом нервным рывком несдержанно отворила ее, но не вошла, а остановилась на пороге.

— Миша! — глухо окликнула она, и Миша услышал в ее голосе испуг.

Он не отвечал. Тогда Софья Андреевна подошла к кровати и схватила его за плечо.

— Миша! Да Миша же!

Испуг в голосе нарастал. Миша повернулся.

— Что?

— Не храпи! Ты так страшно храпишь… Не храпи!

— Разве я храплю? Я не храплю!..

— Я еще оттуда слышала… Все время! И ты храпишь как-то так, что…

— Нет! Тебе, вероятно, это показалось!..

И Софья Андреевна почему-то испугалась этого слова.

— Показалось? — срываясь с голоса, повторила она. — Что показалось? Почему мне могло что-то… показаться?

— Но ведь я же не храпел! — попытался успокоить ее Миша. — Я даже еще и не спал…

— Разве? Разве? — почему-то еще больше испугалась Софья Андреевна. — Разве ты не спал? Но если ты не спал, то кто… Кто же храпел здесь?

— Да что с тобой! Никто не храпел!..

— Но ведь я же слышала… Я ясно слышала! — забормотала она. — И так люди не храпят! Это… Это… Ты не храпел, как храпят во сне, ты хрипел! Понимаешь, хрипел!

— Подожди, я зажгу лампу…

— Да, да! Зажги!

Миша повернул выключатель и тотчас же посмотрел на Софью Андреевну. Что с нею? Волосы были растрепаны, губы вздрагивали, грудь дышала толчками, а в глазах был испуг и страдание. И чуть только лампа зажглась, она торопливо и опасливо глянула в один угол комнаты, потом в другой и, ничего там не увидя, в изнеможении облегченно вздохнула. Было похоже, будто она ждала что-то увидеть в этих углах: то ли страшное, то ли злое.

Миша хотел опять лечь под одеяло, но Софья Андреевна остановила его.

— Нет, нет! Не ложись! Посиди со мной! Мне сейчас нехорошо, и я… Я не хочу быть одна! Что ты так смотришь на меня? Разве я… Нет, не смотри, а то ты увидишь…

— Что увижу?

— Пойдем в гостиную, посидим там… И ты не оставляй меня одну, ни за что не оставляй! Тебе холодно? Надень халат!

Чуть только она вошла в гостиную, где было полутемно, она и там оглянула углы: быстрый взгляд направо, быстрый взгляд налево. Миша заметил эти взгляды, но не понял их. Почему она смотрит? Что можно там увидеть? И почему она чего-то боится? А Софья Андреевна опустилась (не села, а опустилась) на диван, прерывисто дыша. Миша не садился и стоял поодаль.

— Я хочу выпить чего-нибудь… Принеси мне коньяку!

Миша принес коньяк. Софья Андреевна порывисто, жадно и нервно выпила две рюмки подряд. Потом пристально посмотрела на Мишу.

— А ты почему не пьешь? Пей!

— Я не хочу…

— Ты знаешь… — почему-то шепотом, не переставая оглядываться в углы, заговорила Софья Андреевна, — я вот сидела здесь и услышала, как ты храпишь! Нет, не храпишь, а хрипишь! Я ясно слышала, совсем ясно!.. Как будто тебя что-то давит или… или… душит? — неожиданно не сказала, а спросила она. — Разве ты не спал? Неужели ты в самом деле не спал?

— Я не спал и лежал тихо… Тебе показалось или… галлюцинация?

— Галлюцинация? — опять испуганно взметнулась Софья Андреевна. — У меня никогда не было галлюцинаций! Почему у меня могут начаться галлюцинации? — чересчур горячо запротестовала она. — Ты нарочно дразнишь меня? Да? Нарочно? Ты видишь, что я… И дразнишь!

— Я не дразню… Я не знал, что тебе это будет неприятно!

— Это не неприятно! Это…

Она оборвала и не договорила. Миша все время следил за нею, но старался, чтобы она не видела, как он следит. А она не смотрела на него, и взгляд у нее был в себя: темный и напряженный. И вдруг сказала тихо и глухо:

— Мне сейчас тяжело… Мне очень тяжело, Миша!