Могу! - Николай Нароков

— Давайте рассуждать! Умоляю вас, давайте рассуждать! Ведь поттеровский кончик висит, колоссально висит! Надо за него ухватиться!

— Хватайтесь! Я слушаю вас…

Табурин ожесточенно потер ладонью лоб, помогая своим мыслям.

— Раньше всего, — сдвинув брови, строго посмотрел он на Борса, — поставим перед собой вопрос: есть следы на месте оторванной пуговицы или их нет? Вернее: может ли их не быть? Отвечаю: нет, это невозможно! А куда же девались оставшиеся нитки? Не выщипал же их кто-то пинцетом! А если даже снаружи ни одной ниточки и не осталось, то с внутренней стороны, со стороны подкладки, две-три все же торчат, а? Значит, следы должны быть! Согласны?

— Вероятно, согласен! — осторожно подтвердил Борс.

— Если так, то возникает вопрос: можно ли по оставшимся ниткам определить: оборвались они, или их отрезали? Я с нитками мало имел дело, но уверен, что и без микроскопа это можно узнать: оторванный кончик нитки так же не похож на отрезанный, как сломанная палка на перепиленную! И поэтому я считаю, что следы ниток остались, и все, что нам нужно, по ним определить можно. И Поттер… слушайте меня, слушайте! Поттер эти следы увидел, рассмотрел, определил и понял! Да-с!

— Очень может быть!.. Но что он увидел и что понял? Как это узнать?

— Думаю, что узнать это не так уж и хитро! Не забывайте, что Поттер об этом молчит и держит в тайне. И вот этим-то, именно этим-то, — наставительно потыкал он воздух пальцем, — он нам всю тайну раскрыл. Никакой тайны для нас нет, потому что Поттер все держит в тайне!

— Я не понимаю вас…

— Здесь возможны два предположения! — с трудом сдерживая свою горячность, продолжал Табурин. — Первое: Поттер увидел, что концы ниток обтрепаны, и, значит, пуговица могла сама оторваться. Второе: он увидел, что концы ниток отрезаны. Третьего предположения, по-моему, быть не может!

— И по-моему тоже…

— Значит… что же? Предположим, что Поттер убедился в том, что пуговица сама оторвалась. Если так, то почему же — тайна? В чем тут может быть тайна? Да ведь все с самого начала так и объясняли эту пуговицу: оборвалась, дескать, во время борьбы и упала на кровать. Все газеты об этом писали, весь город это повторял, в Гранд Жюри об этом вслух говорили… Почему же Поттер начал сейчас делать из этого секрет полишинеля? Наоборот, он должен был козырнуть оторванной пуговицей, ведь она — вода на его мельницу! Что вы скажете?

— Говорите ваше второе предположение…

— Это не предположение, а вывод! И он ясен: по оставшимся ниткам Поттер увидел, что пуговица была от-ре-зана! — торжествующе проскандировал он. — Отрезана! Вот поэтому-то он молчит и скрывает! А такое дело, понятно, надо до поры до времени скрывать! Конечно, Поттер ни к чему решительному еще не пришел, но над отрезанной пуговицей он изо всех сил думает, потому что не понимает: кто же ее отрезал? Не сам же Виктор положил на кровать улику против себя! Вот Поттер нюхает и разнюхивает, оглядывает эти нитки со всех сторон и пытается им в душу влезть!.. А понять еще не понимает, и поэтому ничего не говорит, а держит в тайне. Если бы пуговица отлетела, он этого не скрывал бы, а если скрывает, — значит, она отрезана!

— Черт возьми! — невольно вырвалось у Борса. — Черт возьми!

— Вот именно: черт возьми! — победоносно и торжествующе подхватил Табурин. — Поттер открыл нам свой секрет не чем иным, как тем, что держал его в секрете!

— Скажите, — рассмеялся Борс, — Шерлок Холмс не приходится вам дедушкой по материнской линии?

— Вы говорили, — не обратил внимания Табурин на его шутку, — что Поттер складывает картинку по кусочкам, и все кусочки у него прекрасно сходятся: нет ни лишних, ни недостающих. А вот я вижу, что его картинка никуда не годится, потому что два кусочка в нее не влезают: вызов из Канзас-Сити и отрезанная пуговица. Оторванная пуговица, не спорю, обличала бы Виктора, а отрезанная опровергает обвинение против него!

— Вы слишком торопитесь, Борис Михайлович! — остановил его Борс.

— Чем я это тороплюсь?

— А вот тем, что считаете вопрос о пуговице уже решенным: она, мол, отрезана! Ведь это покамест одна только ваша догадка, хоть и очень остроумная! И кроме того было бы очень хорошо, — мягко, но внушительно добавил он, — если бы вы открыли мне хоть некоторые ваши карты. Это было бы легче для меня и полезнее для дела. Есть у вас факты? А если нет, то не забывайте, что присяжные поверят волосу и пуговице, а не вашим догадкам, в которых вы, кажется, и сами-то не очень уверены.

— Кто не уверен? Я-то не уверен? — словно лошадь на дыбы взвился Табурин. — Я в них вот как уверен, колоссально уверен, грандиозно, до конца, до. предела! — загорячился он. — И у меня совсем не догадки, у меня соображения, глубокие и проницательные! Я даже сейчас уже могу объяснить все, положительно все, но… Но вот одного пункта я объяснить никак не могу. А без него у меня фундамента нет! — в отчаянье признался он. — Этот пункт — основной, на нем все должно быть построено, а его-то у меня и нет!

— Что это за пункт? Чего вы не можете объяснить?

— Цели! Цели убийства! — ударил кулаком по столу Табурин. — Для чего им было нужно убивать Георгия Васильевича?

— Кому это «им»? — вцепился в него Борс.

— Чертям! Вот тем, которые убили! Все для меня ясно, все до капельки: и кто окно отпер, хотя Виктор запер его, и почему Елизавета Николаевна спала так крепко, и кто, когда и где отрезал пуговицу от рукава Виктора, и кто вызвал Юлию Сергеевну в Канзас-Сити… Все мне ясно! Вы вот, может быть, даже не знаете, что Софья Андреевна в тот же вечер, напившись чая у Елизаветы Николаевны, помогла ей помыть чашки… А? Не знаете об этом? А я вот знаю! И мало того, знаю даже, почему она помогла их помыть. Знаю! Все знаю! Все для меня ясно! Но — цель? Цель, цель? — взъерошил он волосы на голове. — Я изо всех сил ищу эту цель, у меня мозоли на мозгах наросли, так сильно я ищу, а цели я никак не вижу! Хоть убейте меня, — не вижу!

— Насколько я могу понимать вас, — очень осторожно сказал Борс. — Вы в чем-то и как-то подозреваете госпожу Пинар и, кажется, даже Ива. Это для меня совершенно непонятно и, простите, кажется абсурдом. Вас увлекает ваш темперамент и дружба к Виктору, а поэтому вы придаете слишком большое значение случайным мыслям. О них я не могу даже думать… Согласитесь, что у Ива безукоризненное алиби, а Софья Андреевна… Не станете же вы предполагать, будто это она своими руками задушила Георгия Васильевича. Такая мысль чересчур фантастична, и не забывайте, что под окном был найден след мужской, а не женской ноги. Или вы думаете, что там стоял наемный убийца?

— Нет, я чепухи вообще никогда не думаю! Но ведь вы искажаете факты!

— Чем я их искажаю?

— А вот тем, что под окном был найден след не мужской ноги, а мужского ботинка!

— Да… Так что же?

— А то, что мужской ботинок мог быть надет и на женскую ногу!

— Гм… — невольно улыбнулся Борс. — У вас на все есть ответ!..

— Я же вам сказал: я все могу объяснить!

Борс задумался. Смотрел перед собой и слегка шевелил пальцами, что-то соображая или взвешивая. Время от времени он вскидывал глаза и вглядывался в Табурина. А потом, что-то решив, переменил позу.

— Ваша догадка правдоподобна, но недоказуема. Чем вы докажете ее? Чем вы докажете все ваши остальные догадки? Ведь они даже не на песке построены, а просто в воздухе висят. Самое же важное то, что в вашей картине, как вы сами признаете, нет главной части: нет цели убийства. А без нее самые хитроумные догадки не приведут ни к чему.

— А в вашем понимании цель есть? — угрюмо спросил Табурин.

— Несомненная: любовник убивает мужа, который мешает влюбленным. Боже мой! Ведь это же банальный случай!

— Пусть так! — резко тряхнул головой Табурин. — Пусть так! Но все же суть не в этом!

— В чем же?

— А в том, что убил не Виктор. В том, что он не мог убить. Понимаете? Не мог!

— Я знаю это ваше «не мог», хорошо понимаю его и отдаю ему должное. Оно достойно всяческого внимания, но, к сожалению, факты беспощадны. А поэтому мне думается так: конечно, наш Виктор не мог убить, но его чувства оказались сильнее его, он поддался им, попал им в плен и… и смог! Ваше «не мог», — это психология, милый Борис Михайлович, а психология очень изменчивая, и поэтому очень ненадежная почва.

Оба замолчали. Думали об одном, но каждый думал свое и по-своему. Время от времени взглядывали один на другого и, казалось, хотели что-то спросить или сказать, но не говорили ни слова: мешали собственные мысли.

— Скажите мне прямо вот что! — Наконец спросил Табурин. — Как вы расцениваете положение Виктора? Есть у него шансы?

— Поверьте, что я много думал об этом! — серьезно ответил Борс. — Эти шансы я искал и ищу во всем, где они могут быть. И вижу только такой шанс: так называемые смягчающие обстоятельства. Если ими можно будет убедить присяжных, то, вероятно, можно будет избежать трагедии.