Могу! - Николай Нароков

— Дергается? Да?

— Я не могу сказать вам всего… Этого нельзя сказать! Но если бы вы знали, что она со мной сделала! — чуть ли не с воплем воскликнул он.

— Если скажешь, я буду знать! — сдержанно ответил Табурин. — И ты не бойся, милый! — мягко и сердечно сказал он. — Ведь я для тебя, — как отец, а еще лучше — как старший брат. И ты ведь чувствуешь: я тебе друг!

— Вы… Вы… — начал задыхаться Миша. — Я очень хочу вам сказать… Все сказать! Я много раз хотел… И вы не смотрите на меня, мне стыдно, если вы смотрите!

— Не смотреть? Да, я понимаю. Хорошо, я не буду смотреть!..

Он полуотвернулся и стал терпеливо ждать. Миша молчал, и Табурин понял, что ему трудно начать говорить, что надо помочь ему сказать первое слово.

— Ты о Софье Андреевне хочешь говорить? — очень понизив голос, спросил он.

— Да, о ней! Она…

Пока Миша говорил, Табурин ничем не прерывал его: ни словом, ни вопросом. Сидел полуотвернувшись, смотрел в пол и не шевелился, а только украдкой, вскользь поглядывал на него: взглянет и тут же отведет глаза.

Мише потом казалось, что он говорил долго, даже очень долго, и он, конечно, изумился бы, если бы ему сказали, будто он говорил не больше, чем полчаса. Он хотел сказать «все» и сказал «все», но сказал неумело, обрывисто, беспорядочно и иногда с ненужными подробностями. О том, что было в прошлые месяцы он почти ничего не сказал, а со стыдливым озлоблением выдавил из себя коротко: «Вот я и стал ее любовником!» О том же, как ему было «противно» и как он мучился, хотел рассказать подробно, но не находил слов, и только по его лицу и глазам Табурин видел, как воистину противно ему даже вспоминать то, что было.

— А самое противное, Борис Михайлович, — дрожа и срываясь, сознавался он, — это то, что я сам хотел этого… Знал, что противно, чувствовал, как противно, а сам ждал: когда же оно опять будет? Презираю себя, а сам жду…

О том, как он целовал туфлю, рассказал скомканно: уж больно стыдно было ему говорить об этом. Но когда говорил о Пагу, его охватило озлобление, и он рассказал подробно, хотя Табурин по его голосу слышал, как ему было страшно вспоминать: и Пагу, и нож, которым он резал, и глаза, которыми смотрела Софья Андреевна.

Табурин молча держал его руку в своей и время от времени пожимал ее, дружественно и подбодряя. И эти пожатия были нужны Мише, без них он вряд ли мог говорить. Но рука пожимала ему руку, и он верил ей, и находил в себе силы.

Потом Миша начал рассказывать о последних неделях: как стала меняться Софья Андреевна, как он начал бояться ее и, главное, как он начал бояться каждого наступающего дня.

— Как будто что-то поселилось у нас! — с расширившимися глазами пробовал передать он свои ощущения. — Как будто что-то уже пришло, но только я его еще не вижу… Отчего это?

Очень хорошо рассказал о том, как Софья Андреевна испугалась луны, на которую набегали облака, и как ему самому стало почему-то страшно. И особенно хорошо рассказал, как она испугалась вчера, когда ей показалось, будто он храпит.

— Почему? Почему это? Она стала даже передергиваться, а глаза у нее стали такие… такие… Я даже не знаю, какие они стали!..

Табурин слушал и едва сдерживал себя, так сильно хотелось ему расспросить Мишу о вчерашнем подробнее и точнее. Но он понимал, что сейчас расспрашивать нельзя: «Не в таком он сейчас состоянии, чтобы его можно было расспрашивать!» И когда Миша закончил и замолчал, он, не говоря ни слова, прошелся по комнате. Потом, все так же молча, подошел к шкафу, достал бутылку вина и налил два стаканчика.

— Выпей! — коротко приказал он Мише. — Не хочешь? Все равно, выпей: надо!

И выпил сам. Не сел на место, а начал задумчиво ходить по комнате. То, что он услышал, и удивило, и не удивило его. Нового, казалось, для него не было: об отношениях между Мишей и Софьей Андреевной он догадывался и раньше, а остального ждал. Но все, взятое вместе, показалось ему жуткой фантасмагорией, зловещей, возмущающей и подавляющей. Очень многое смешалось в его взволнованном представлении, и он не торопился разбирать и ставить по местам. «Это — потом, потом!» — удерживал он себя.

Но в то, что было минувшей ночью, в страхе Софьи Андреевны перед хрипом, которого не было, он вцепился и мыслями, и чувствами. «Да ведь она к концу приходит, ведь она уже последнее в себе теряет! — быстро соображал он. — Хрип? Понимаю! Колоссально понимаю!.. От такого хрипа не только спрятаться хочется, но и сердце от него может разорваться! Ведь он же… напоминает!»

Он повернулся на ходу и посмотрел на Мишу. «Бедняга ты, бедняга! — участливо подумал он. — Тебе и восемнадцати лет еще нет, а ты вон в какую передрягу попал… Ураган! Самум! Циклон! Но… ничего, ничего! Сейчас тебе, конечно, невыносимо, колоссально невыносимо, но зато у тебя теперь большие шансы есть глубоким и хорошим человеком стать!» Он подошел к Мише и остановился перед ним.

— Вот что! — сказал он, и Миша удивился, каким необыкновенным, «не своим» голосом говорил он. — Обо всем, что ты мне рассказал, мы сейчас говорить не будем. Сил-то у тебя… Не без конца же их у тебя! Но завтра мы опять увидимся и… И мы теперь каждый день будем видеться, хорошо? Вот тогда я тебе и скажу… А сейчас только одно: ты не бойся! Если и придет беда, то не к тебе она придет. Верно тебе говорю: не к тебе! А я всегда с тобой буду, так ты и знай!

Глава 16

Ив после приезда не виделся с Софьей Андреевной почти две недели. Софья Андреевна очень подчеркнуто не напоминала ему о себе и старалась вести себя так, чтобы он не заметил, как она ждет его и ждет чего-то от него. Но она ждала. Она даже нетерпеливо и напряженно ждала. Вздрагивала при каждом телефонном звонке и нервно схватывала трубку, когда кто-нибудь звонил. Это было странное ожидание и странное нетерпение. Ей обостренно и уверенно казалось, что она хочет как можно скорее дождаться звонка Ива, и в то же время не хотела этого звонка и даже боялась его. И когда она схватывала трубку, почти уверенная, что это звонит Ив, а потом оказывалось, что она ошиблась и это не он, она чувствовала облегчение. С непонятным для нее малодушием, которого раньше в ней никогда не бывало, она думала даже о том, как было бы хорошо, если бы «ничего не было», если бы случилось как-то так, что вдруг уничтожилось и пропало все: и само ее ожидание, и то, чего она ждет. Ей даже хотелось, чтобы Ива совсем не было, чтобы он исчез из ее жизни, как исчезает при пробуждении приснившийся тяжелый сон. Но, чувствуя в себе отвратительную слабость, она не боролась с собой, не собирала сил, а безвольно и бессильно опускалась и сдавалась: «Ах, пусть будет так, как будет… Я устала!»

И вместе с тем она очень пристально и настойчиво следила за Ивом. Часто наезжала в контору и незаметно расспрашивала о нем, умело делая вид, будто она им не интересуется и спрашивает только так, между прочим. И знала, что за эти две недели он успел побывать в Квито, а потом, вернувшись, был очень занят какими-то сложными и спешными хлопотами. Именно это сумела подметить она: хлопоты были спешные. Ив в эти две недели кое-что приостановил в своих делах, кое-что ликвидировал и кое-что передал в другие руки. Своему главному помощнику он выдал очень широкую доверенность и тщательно проинструктировал его, потратив на эту инструкцию целый вечер. Более того: он предупредил в конторе, что ему, возможно, вскоре придется уехать на год или, может быть, на дольше. Одним словом, было видно, что он к чему-то готовится, и Софья Андреевна с удовлетворением думала о том, что она знает, к чему готовится он. И, отсчитывая еще один прожитый день, говорила себе, что теперь остается ждать уж недолго, что скоро все придет к концу. «Скорее бы все кончилось! — думала она, но вместе с тем мучительно хотела, чтобы надо было ждать еще долго, очень долго, чтобы конец как можно дольше не наступал и даже совсем не наступил.

Оставаясь дома, она вела себя беспокойно: то начинала быстро ходить по комнатам, как будто что-то искала в них, то металась с одного места на другое, то, словно отчаявшись, уходила к себе и запиралась. И это удивляло Мишу: «Почему она стала запираться? Ведь она никогда раньше не запиралась?» И когда он слышал, как за нею щелкает замок, он пугался, как будто что-то угрожающее было в этом щелканье, как будто после него обязательно должно было что-то случиться, и заперлась Софья Андреевна именно для того, чтобы оно случилось. Но часто она не надолго оставалась у себя одна: минут через 10–15 она выходила и шла в гостиную. Садилась в кресло, молчала и не позволяла Мише говорить. Чуть только он хотел сказать что-нибудь, она нервно, с непонятным испугом останавливала его:

— Молчи, молчи! Разве же ты не видишь? Не понимаешь? Молчи!

Так и сидели они молча, не смотря и даже не взглядывая друг на друга: каждый со своими мыслями и каждый со своим страхом.