Могу! - Николай Нароков

Так и сидели они молча, не смотря и даже не взглядывая друг на друга: каждый со своими мыслями и каждый со своим страхом.

А иногда, наоборот, Софья Андреевна начинала говорить: быстро, сбивчиво и несвязно. Миша слушал и вслушивался, но не всегда понимал ее. Она не путалась, когда говорила, и слова находила нужные, но всегда получалось так, будто она не договаривает до конца, что-то скрывает и прячет главное. И вот этого главного не понимал Миша: что оно? в чем оно?

— Ты знаешь, Миша, ведь иногда бывает очень странно! Тебе, например, кажется, будто ты что-то очень хорошо знаешь и понимаешь, даже полностью и глубоко чувствуешь, а потом вдруг видишь, что все было ошибкой! Все, все! Но ведь можно же потом исправить и начать поступать правильно, да? Да, если сможешь все изменить, то ошибка не страшна! Страшно, когда ты знаешь, что ошибся, а все-таки продолжаешь ошибаться, держишься за свою ошибку, цепляешься за нее и как будто ждешь чуда: а вдруг ошибка сама по себе перестанет быть ошибкой? А вдруг черное окажется белым? Ты замечал такое? Впрочем, ты, вероятно, еще ничего не замечал… И это хорошо, это очень хорошо для тебя! Лучше ничего не знать, чем знать ошибку! Ах, какие страшные ошибки бывают, Миша, какие страшные! Непоправимые? Да, непоправимые! А что же делать, если ты непоправимо ошибся? — пугалась она своего вопроса или, вернее, того, что стояло за ним. — Что тогда? Повеситься, вероятно, совсем не так страшно, как кажется, но разве петля что-нибудь решит? Почему ты так смотришь на меня? Ты удивляешься, что я говорю об этом? Но ведь должна же я говорить, ведь не могу же я все носить в себе! А что, если я не выдержу? Что тогда? Да не смотри же на меня, Миша! Не смотри! Я боюсь, что ты… угодишь!

Миша слушал и с неприятным чувством думал: «Она пьяна! Она сейчас пьяна!» И в нем поднималось что-то гадливое. Но вместе с тем он с неясным страхом видел, что за ее словами, даже за самыми бессвязными, стоит что-то, что она изо всех сил скрывает. Иначе — почему же так дрожит ее голос? почему в такую глубь уходят ее глаза? почему в них страх и мука?

И часто бывало так: поговорив долго, торопливо и непонятно, Софья Андреевна вдруг вскакивала, начинала смотреть невидящими глазами, пыталась что-то сообразить, но, не сообразив ничего, быстро подбегала к буфету и, торопясь, словно спасаясь, без счета выпивала рюмку за рюмкой и опять уходила к себе.

После встречи с Табуриным прошло только три дня, но Миша уже два раза виделся с ним. Оба раза он ничего не говорил о том, что рассказывал ему Миша, но Миша и не ждал от него слов, даже не хотел их. Ему было достаточно того, что Табурин все знает, как будто одно то, что он знает, многое решает и ко многому приводит. И ничего больше не нужно, этого достаточно.

Но оба раза Табурин расспрашивал о Софье Андреевне. Впрочем, Мишу и не надо было расспрашивать: он говорил сам, вернее — у него «само говорилось», а Табурин слушал, понимал и запоминал.

— Значит, — подвел он итог при последней встрече, — она теперь много пьет, молчит или говорит бессвязное и мечется… Так? Мечется?

— Да! И у нее стали совсем другие глаза… Знаете, как будто она смотрит только в себя… Совсем в себя!

— Только в себя? Очень может быть! Грандиозно может быть!

А когда они расставались, Табурин задержал Мишину руку в своей и сказал твердо, словно приказывал:

— А если у вас тут будет что-нибудь совсем уж страшное, так ты тотчас же ко мне звони! А нельзя будет звонить, бери такси и одним духом мчи ко мне! Понимаешь?

Наконец, 2 ноября Ив вызвал к себе Софью Андреевну: «Сегодня вечером!» — приказал он.

До вечера оставалось еще несколько часов, и Софья Андреевна подумала, что у нее есть еще много времени, чтобы подготовиться к разговору. Но тут же поняла, что готовиться ей совсем не надо, потому что все уже решено и все уже сказано. «И главное не то, что я буду говорить, а то, чего я не буду говорить! Он, конечно, зовет меня для того, чтобы выпытать это, но я не поддамся! Что угодно, но — не поддамся! Этого я ему не скажу!» Она твердо и уверенно повторяла себе это — «Не скажу!», но в то же время чувствовала в себе сомнение или колебание. «Мне надо быть все время начеку, ни на одну секунду нельзя будет ослабеть… А хватит у меня ка это сил?» — спросила она и рассердилась на себя: «Хватит или не хватит, а должно хватить!»

Когда она приехала, Ив встретил ее чересчур деловито и даже холодно. Он не спросил ее обычное — «Выпьете чего-нибудь?», — а молча показал ей на кресло. Сам не сел, а остался стоять поодаль. Стоял твердо, смотрел твердо, а когда заговорил, то заговорил тоже твердо.

— Ну-с… Я у себя все уже устроил, и теперь, если надо уезжать, могу уехать.

— Да? — неопределенно спросила Софья Андреевна. — Когда ж вы думаете повидаться с нею?

— Завтра или послезавтра… Пусть назначит день сама!

— И вы помните все, что я вам говорила?

— Помню! Я готов и у меня все готово. Готовы ли вы?

— Я? — с деланным недоумением посмотрела на него Софья Андреевна. — Какое вам дело до меня? Вы же знаете, что моя роль кончена: все, что надо было сделать, я сделала. Теперь ваша очередь. Делайте!

Ив с секунду подумал.

— Оно так, но оно и не так! Вы говорите, что вы все уже сделали. Но разве вы сделали хоть что-нибудь? — строго спросил он. — Я ведь ничего не знаю. Вы все время молчите и все скрываете. А поэтому я вправе думать, что вы ничего не сделали, а все сделалось случайно и без вашего участия.

Чуть только он начал говорить это, как Софья Андреевна напряглась. «Как он торопится!» — подумала она. — Ему как можно скорее не терпится узнать: сделала ли я что-нибудь или не сделала? Что ж, попробуй узнать!» И, подумав это, поняла, что ей надо собрать силы.

— Вы вправе это думать? — глянула она и пренебрежительно дернула плечами. — Думайте!

— А разве это не так? Разве вы хоть что-нибудь сделали? — не то пытливо, не то с издевкой спросил Ив.

— Что вам надо? — вызывающе и грубо оборвала она его. — Вам ведь надо одно: чтобы эта женщина пришла к вам. Это было невозможно? Сейчас это возможно, вы сами в прошлый раз одобрили мой план. Я ли построила эту возможность, сама ли она построилась, вам-то что до того? В это вам нечего совать свой нос! — ощетинилась она и тут же, подчиняясь своему особому чутью, поняла, что разговор надо поскорее повернуть в другую сторону. Продолжать же говорить о том, что она сделала и чего не сделала, опасно: она может не удержаться и нечаянно что-то сказать, что-то открыть. — Вам не должно быть дела до того, как создалась эта возможность, вам нужно одно: возможность есть! Но обратите внимание: я говорю, что есть возможность, но не говорю, что есть гарантия.

Она говорила и была довольна собой. С удовольствием видела, как легко она находит нужные слова и, главное, как легко держит нужный тон. Напрягши свои силы, она перестала быть такой, какой бывала дома: смятенной и потерянной.

— Гарантии нет? А что же может помешать? — спросил Ив.

— Вы не понимаете? Разве вы не видите, что перед вами есть еще одно большое препятствие?

— Какое?

Софья Андреевна вздохнула свободнее: Ив без сопротивления отошел от того, о чем спрашивал так настойчиво, и начал говорить о возможностях и препятствиях.

— Какое же препятствие? — переспросил он еще раз.

— Очень большое. Табурин ответил бы на него так: «Человек!» Я не хочу говорить пышно и скажу проще: сама Юлия Сергеевна, вот ваше препятствие!

Ив презрительно скривил губы.

— Человек? Я много людей знал в моей жизни и со многими имел дело. Но я никогда не догадывался, — насмешливо добавил он, — что человек может быть препятствием.

— Да? Может быть, вы и правы! Я и сама думаю, что Юлия Сергеевна не очень-то непреодолимое препятствие. Незаметно для нее все сложится так, что она… придет к вам! Но не станем забегать вперед, а будем говорить только о том, что есть сейчас. Хотя, правду сказать, я не знаю, о чем нам надо еще говорить и зачем вы позвали меня. Ведь в прошлый раз я вам все, что надо, разъяснила и, помнится, вы не только согласились со мной, но одобрили мой план и даже похвалили меня. Дали мне, так сказать, орден за находчивость и остроумие.

Она говорила, притворяясь беззаботной, а сама соображала: «Нельзя ему позволить опять начать говорить о том!»

— И за усердие! — многозначительно подчеркнул Ив, на что-то намекая. — И за усердие!

Губы у Софьи Андреевны вздрогнули. Она поняла, о каком усердии заговорил он, и ее глаза сразу стали холодными.

— О моем усердии мы говорить не будем! — стараясь быть как можно более твердой, ответила она и тоном требования добавила. — О том, что я сделала и чего не сделала — ни слова! Это — табу!

— Вы опять старательно оберегаете его! — съязвил Ив.

— Да, и буду оберегать! — еще тверже ответила она и опять повела в сторону. — Но ведь дело не в табу, а в том, что вы не ответили на мой вопрос: зачем вы вызвали меня, если все уже сделано и все разъяснено?