Концессия - Павел Далецкий

Зейд не ответила.

Она думала о Борейчуке и его предложении. Он прав: во Владивостоке одним словам могут не поверить, надо привезти золото. Но, может быть, надо об этом рассказать Точилиной и Березе? Нет, ни в коем случае не Точилиной. Да и не имеет она, Зейд, права выдавать чужие секреты. Борейчук и сам мог бы все рассказать Березе, однако он не рассказал! И если она расскажет, то может провалиться все предприятие. Борейчук просто-напросто побоится, что его открытием воспользуются, и он не получит ни чести, ни славы... Надо быть чрезвычайно осторожной.

Ужин был роскошный. Яичница-глазунья, яичница крученая, яйца крутые, всмятку, мешочком. Кто как хочет. Отварной рис с утками. Правда, утятины на долю каждого досталось не так уж и много, но очень вкусно! Береза с Шумиловым сидели во главе стола, о чем-то всё говорили с Фроловым и Павалычем и всё смеялись. Точилина сидела рядом с Березой, смотрела ему в рот и блаженно улыбалась при каждом его слове.

«Такая скромница, а ведь все видят, что влюблена в Березу без памяти!»

Две лампы под потолком светили тускло. За окнами была чернота, прибой усиливался, должно быть, завтра будет ветер. Нанесет туч, начнет хлестать дождь. Говорят, за горами погода совершенно другая, постоянно солнце, жара...

Зейд вышла из столовой одной из последних. Ветер усиливался в самом деле.

Опять на берег наваливались чугунные валы, опять сверкала во тьме пена прибоя.

Столовая и общежитие с желтыми пятнами окон уже далеко. Навстречу из тьмы поднимает свои эстакадки белуший промысел.

У столбов человеческая фигура. Он или не он? Он!

— Наконец-то! Я вас так долго жду, — говорит Борейчук. — Пожалуйста, сюда.

В нижнем зальце промысла пахнет морем, сырой рыбой, рыбьим жиром.

Борейчук засветил фонарик и предложил Зейд сесть на площадку, по которой в рабочее время двигались куски белушьего мяса, а теперь чисто вымытую.

— Как торжественно! Я ведь могу просто сказать, что согласна... Я согласна, Борейчук!

— Превосходно, товарищ Зейд, правильно. Я не сомневался. Вы должны были согласиться. Но я хочу кое-что показать... для того, чтобы, так сказать, закрепить ваше решение и уничтожить возможные сомнения...

Он вытащил из бокового кармана нечто маленькое, шуршащее, мерцающее, встряхнул.

Перед лицом студентки развеялась тончайшей работы, тонкая, как паутинка, радужная павлинья шаль... Где ее ткали? В Шанхае, в Японии? В Бенаресе? Когда Борейчук скова тряхнул ее, и лучи фонаря упали на ткань, Зейд невольно ахнула.

Борейчук гордо и восторженно улыбнулся, приподнял шаль, дунул слегка, и радуга дрогнула, заколебалась, засияла, заструилась...

— Накиньте на себя!

— Зачем? Я и так вижу.

— Накиньте, вы ведь женщина... Вы только тогда оцените вещь, когда она будет на вас... Вот зеркальце, правда, крошечное.

Зейд накинула шаль, взглянула на себя в осколок.

— Умеют же люди делать, — сказала она. — Это машинная работа или ручная?

— Неужели такую вещь можно сделать на машине?

— Откуда она у вас и... зачем вы мне ее показали?

Борейчук засмеялся счастливым смехом.

— Откуда она у меня — вопрос, на который я осмелюсь не ответить. А зачем я ее вам показал, отвечу: чтобы подарить вам.

Зейд, не ожидавшая такого ответа, смутилась.

— Разве такие вещи дарят ни с того ни с сего да еще случайным знакомым?

Борейчук кашлянул и выпрямился:

— Мною руководят глубокие чувства, о которых я скажу в свое время. Берите, не сомневайтесь, ведь я от чистого сердца. Никому, только вам. Понимаете, как только я вас увидел, у меня к вам симпатия... Я вас назвал амазонкой. Серьезно, никого я не отметил, вас отметил. Я ничего вам не хочу говорить, ничего обещать, но ваша доля в тех предметах, которые мы доставим во Владивосток, будет значительна. Таково решение. Правительство, конечно, не откажется утвердить такое решение. Я думаю, что за путешествие мы с вами сдружимся... Такое замечательное дело, не правда ли? Потом мы с вами проедемся на Кавказское побережье и в Крым. Я бывал в Ялте и в Алупке... Исключительно! Крым — исключительно. Я буду вашим проводником. Я взбирался на Ай-Петри. Главное — нежность крымского воздуха. Это не туманы и сырость Камчатки. Не исключена и премия в виде заграничной командировки... У меня есть товарищ, ему ничего не стоит устроить... Две, скажем, мне и вам... Я бы хотел, чтобы вы увидели буржуазный мир, чтобы могли сравнить его с нашим, это так поучительно увидеть чужие нравы и обычаи и понять, насколько они отвратительны. Я слышал, например, про ближайшую к нам заграницу — Харбин. В смысле мерзости Харбин интереснейший пункт.

Там жизнь, товарищ Зейд, приобретает ненормальные формы. Вечером над городом несутся, например, звуки фокстрота. Радио, скрипки, баяны, рояли — все инструменты издают интереснейшие с точки зрения характеристики фокстрота звуки. На верандах, цветочных крышах, балконах, кафе, в театрах, просто на улицах его танцуют с бешенством, с неутомимостью. В ресторанах и на танцевальных площадках верхний свет тушат, и одни пунцовые, желтые, оранжевые полосы скользят по ногам.

Зейд внимательно слушала. Бывший бухгалтер несколько нагнулся, чтобы лучше рассмотреть ее в вечерних сумерках фонарика. Лицо ее было серьезно.

— Ну, как? — спросил он. — Не правда ли, отвратительно?i

— Вот уж меньше всего интересовалась тем, как танцуют за границей фокстрот...

— Совершенно правильно, это я к слову. Чорт с ним с фокстротом. Пусть танцуют и разлагаются. От заграничной командировки можно отказаться...

Кто-то шел по гальке. Сквозь шум прибоя ухо ловило стук гальки под ногами идущего.

Борейчук прикрутил фонарик. Темнота вдруг взмахнула крыльями и поползла с потолка к полу.

Зейд вздохнула.

— Что касается, Борейчук, вашего подарка, то не приму я от вас подарка. Не знаю я, что с ним делать... Да и мало мы с вами знакомы.

— Напрасно, — бормотал Борейчук, — совершенно напрасно. Но шаль все равно ваша...

ВАЛЬС

В красном уголке с минуты на минуту должен был зазвучать патефон. Маленький, скромный ящик завезли сюда в прошлом году, испортили, и только сейчас нашлись руки, которые возвратили патефону его голос.

Пластинок было больше двух десятков.

— Механизм самый простой, — говорил Гончаренко Фролову. — Итак, пробуем вальсик. Товарищ Береза, вы ничего не имеете против этого древнего танца?

— Танцуйте, танцуйте, — сказал Береза.

— Вальса я не станцую, — замялся Фролов.

— Не так трудно. Научим тебя вмиг.

Вальс был мелодичный и нежный — «Лесная сказка». Береза не любил танцовальной музыки, но сейчас, на Камчатке, вальс показался ему полным содержания и осмысленных человеческих чувств.

Все больше и больше рыбаков набивалось в красный уголок. Савельев, смешно прыгая, кружил Тарасенко.

За окнами барака пунцовел в лучах заходящего солнца океан, и его безграничное пространство придавало грустное и страстное очарование всему тому, что делали сейчас люди.

Ветер усиливался. Барак вздрагивал от ударов прибоя и порывов ветра.

Дверь распахнулась, в барак вошел Шумилов. Оглядел танцующих и зрителей, протолкался к сцене. Береза сидел на скамейке, облокотившись на собственные колени. Шумилов опустился рядом. Корнет нежно выводил мелодию. Тарасенко, раскрасневшаяся, проплыла мимо директора рыбалки.

— Самая лучшая шлюпка пропала, — наклонился Шумилов к Березе. — Не могу ничего понять. Кто мог поехать, куда мог поехать?

Шумилов посидел несколько минут, прослушал хоровую «Вниз по матушке по Волге» и ушел, кликнув Фролова.

Береза не придал никакого значения разговору с Шумиловым. Кто-то взял шлюпку! Шлюпка не иголка, найдется.

Он думал об экскурсии в сопки на горячие источники и в деревню. В состав экскурсии должны были войти не только студенты, но и желающие из сезонников. Вести экскурсию собирался Фролов.

Гончаренко продолжал заводить патефон, танцы уже прекратились, слушали песню за песней.

Шумилов снова вошел в барак.

— Шлюпка окончательно исчезла, — сказал он громко, — и двух рыбаков нет. Должно быть, поехали морем на соседнюю рыбалку.

Поздно вечером выяснилось, что нет Зейд.

Постель Зейд была прибрана и имела такой вид, точно на ней давно не сидели и не лежали.

— Зейд не видели? — спросила Точилина у Самолина, возившегося в своем сундучке.

Самолин не видел Зейд.

Точилина пошла на жиротопку и на белуший промысел.

Конечно, студентки там не было. Точилина чиркала спичками, темнота на минуту отступала, огонек обнаруживал чаны, трубы, деревянные площадки.

Нельзя было представить себе, чтобы Зейд поздно вечером ушла гулять одна по морскому берегу. Точилина почувствовала беспокойство. Она вернулась в общежитие. Гончаренко тоже не мог припомнить ничего толком. Хода рыбы нет, бригады не работают, вот и беспорядок!