Концессия - Павел Далецкий

— А потом будете юколу заготовлять для собак, а потом уж для себя? Много времени и добра у вас идет на собак.

— Без собак нельзя, — сказал Василий Иванович. — Даже при железной дороге без собаки житель Камчатки пропадет. Поезд не отвезет его на соболеванье в тайгу и на вершины гор, чтобы охотиться на горного барана и медведя.

— Все-таки, я думаю, вам следует помочь нашей рыбалке. Именно, в первую очередь нашей. Вы слышали, что такое пеммикан?

Точилина с интересом посмотрела на застольщину. Даже Василий Иванович не знал, что такое пеммикан.

— У нас есть китобойная флотилия, — проговорил Береза. — Средний кит весит до ста тонн, не так ли? Это вам известно. И, вероятно, также известно, что только незначительная часть кита используется промышленно: сало, китовый ус, некоторое количество мяса, все остальное выбрасывается за борт. Самое большее используется двадцать процентов. А из выброшенного можно приготовить великолепный пеммикан, который по питательности для собак во сто раз превосходит вашу кислую и юколу, насквозь прочервивленную и высохшую. Один килограмм пеммикана в день достаточен для собаки. Собак на Камчатке десять тысяч, мы надеемся, скоро будет тридцать. Так вот, для тридцати тысяч собак потребуется около пяти миллионов килограммов китового мяса, между тем как в прошлом году мы выбросили в море примерно тридцать пять миллионов. В конце концов, мы освободим вас от непродуктивного труда. А пока это наступит во всекамчатском масштабе, вы пеммикан можете получить у товарища Шумилова на его белушьем промысле.

О пеммикане заспорили. Учитель обещал приехать на рыбалку и посмотреть, что собою представляет этот пеммикан.

— Рыбы, в самом деле, жаль!

— Еще бы! Так поможете? Артель ваша крепкая.

— Бригадира от нас отняли, какая же крепкая, — сказала Фролова.

Береза засмеялся.

Хозяйка наливала в кружки спирт, разбавляла его водой и выпивала свою порцию, кажется, с большим удовольствием, чем ее муж.

Точилина отказалась от спирта. Она ела пирожки из мяса, начиненные луком, простоквашу и копченый медвежий окорок.

Но вот последние гости ушли, шкуры разостланы, все улеглись.

Рядом с Точилиной устроился Береза. Повидимому, спит. Гончаренко — тот храпит во-всю. Точилиной захотелось сказать Березе несколько слов, может быть, совсем ненужных, совсем незначительных, вроде того, что на медвежьей шкуре отлично лежать — и твердо и вместе с тем мягко, — а потом сказать, что она много думала о Зейд и пришла к выводу, что она, Точилина, тоже виновата в том, что девушка побежала за золотом. Не так просто вырастить в себе человека без старых страстей! И надо очень быть чуткими друг к другу.

Но она прислушалась к мерному дыханию соседа, поудобнее положила подушку и закрыла глаза.

ОСЕЧКА

Было зябко, Фролов зажег лампу. Она горела хуже, чем вчера вечером. А может быть, это только казалось.

Точилина поливала Березе на руки из кружки. На крыльце было прохладно. В ярком свете предутренних звезд вырисовывались темные контуры гор. Восток чуть бледнел.

— Мне кажется, Павел Петрович, что мы их все-таки встретим!

В комнате тоже не так уютно, как вчера. Двери поминутно отворялись. Гончаренко немилосердно дымил папиросой. Есть не хотелось. Точилина съела мясной пирожок и запила холодной водой.

Рюкзак долго не ложился удобно за спину, с сапогами было совсем скверно: ноги были растерты. Но перед самым выступлением появилась в избе Фролова с охапкой травы, сказала Точилиной:

— Переобуйся. И пусть все возьмут. Портянки в горах непригодны.

Мягкая, плотная трава, тесно постланная в сапог, сразу успокоила ногу.

Шли прежним порядком.

Дорога превратилась в тропу.

По сторонам темные массы гор. И не преодолеть ощущения, что они живые, обступили, наклонились, слушают.

— Держитесь правее, — говорил Фролов, — слева распадочек, метров триста будет...

Но идти, несмотря на подъем, легко, и даже груз легок. Полоса рассвета. Она все шире и шире. А уцелевшие звезды все ярче. И вот уже утро. Узкая тропа ползет по жестким бестравным сопкам. Когда Точилина оглянулась, она увидела, насколько крута эта тропа. Спускаться по ней — голова закружится, даже стоять трудно. Сопка за сопкой круглыми волнами скатывались к долине, к деревне. И далеко внизу лежало странно темное небо, более темное, чем то, которое было выше. И вдруг она поняла, что темное небо вовсе не небо, а океан, который вдруг стал виден с этой высоты, и тогда ей показалось, что она совсем ничтожна, совсем невесома среди этих горных громад, безграничного неба и такого же безграничного океана.

Но это чувство не было гнетущим, наоборот, оно поднимало. Хотелось думать, что людей и вместе с ними Точилину ждет чудесное счастье.

Ей хотелось об этом сказать, но не было слов, чтобы объяснить весь торжественный строй чувств. Единственно, что можно было сказать: как хорошо!

И она повернулась к Гончаренко и сказала:

— Гончаренко, как хорошо!

— Да, сестричка, тут захочешь стать дикарем.

— Что ты, наоборот!

— Нет уж, не наоборот. Я поставил бы здесь избу и зажил.

— Здесь надо здравницу поставить. Когда человек и природа объединяются, тогда, Гончаренко, хорошо. А жить дикарем, подчиняться природе — неправильно.

— Жить охотником — в этом есть смысл.

— Я не возражаю против охоты, хотя, мне кажется, что сейчас охота не имеет смысла. Мясо и мех можно добывать и без охоты.

Подъемы на перевалы делались все круче, а долины за ними все теснее. Луга! Фиолетовые и оранжевые лилии выше колен! Белоснежные шапки вершин окружали эти усыпанные цветами луга.

Фролов показал вперед.

— Горячие ключи!

— Зейд не дура, ушла сюда с рыбалки, — заметил Гончаренко.

Долину замыкал серый утес-однозуб. Сколько ни искала Точилина прохода, она не могла разглядеть ничего похожего: на западе поднималась ровная стена.

И вдруг узкое, немыслимо узкое ущелье: точно великан ударил мечом по хребту и рассек его до земли.

В этом коридоре прохладно и сыро, ручеек сочится по дну. Идешь и плечами задеваешь за стены. Со стен капает. С верхнего карниза сорвались птицы. Держась руками за камень, Точилина выглянула из коридора. Она увидела закрытую долину — чашу. Шумели потоки... Из чаши подымался не то пар, не то дым. И под ногами не камень, а рыхлая тёмнокрасная земля. И с каждым шагом все сильнее странный, ни на что не похожий запах. Так не пахнет земля, так пахнет живая плоть. Точно пробегали здесь бараны, вспотевшие от страха и бега.

Тропинка привела к ольховнику. Точилина опустила руку в ручей, чтобы напиться, и с криком отдернула руку: вода была горяча.

— Павел Петрович! Гончаренко! Кипяток!

Гончаренко бросился к ручью, попробовал пальцем, присел на корточки и засмеялся. Конечно, он знал, что на Камчатке, в стране вулканов, много горячих ключей, но одно дело об этом читать, а другое — погружать в такой ручей палец.

За кустами в ручей впадало еще несколько ручьев. Он становился внушительным и в ложбине разливался.

В ложбине стояли шалаши, у одного из них дымился костер.

— Гости на ключах, — сказал Фролов.

У шалашей были вырыты и обложены прутьями ямы, соединявшиеся друг с другом протоками, — местные ванны.

Из средней ванны торчали две головы: седая, с худым лицом, в маленьких дымчатых очках, с острой бородкой, и круглая, краснолицая, с оскаленными в улыбке зубами.

Круглолицая закричала:

— Здравствуйте, люди добрые... Ух, здорово!

Седой молчал, время от времени из воды поднимались его ладони, одна снимала очки, вторая обмывала лицо.

В воде сидел профессор, начальник экспедиции, с членом экспедиции. Экспедиция разбилась на несколько отрядов, этот возглавлял профессор.

«Точно на людной улице встретили вдруг профессора!» — подумала Точилина, направляясь к последней яме.

В последней от ручья яме вода была теплая, какая-то необыкновенно легкая, почти неощутимая. Точилина побыла в ней минут десять, потом на четвереньках перебралась в соседнюю. Тут было горячее. Приятно напряглись натруженные ноги.

В третьей было настолько жарко, что она сидела, разинув рот, переживая блаженное ощущение, точно жар вытягивал из тела все усталое, болезненное, несовершенное.

Когда она пришла в шалаш профессора, профессор сидел босиком, в длинной белой рубашке, пил из эмалированного чайника крепкий чай с лимоном и говорил отрывисто и сурово, точно кого-то отчитывал:

— Лесов достаточно, вполне достаточно, хотя и не бог знает сколько... главным образом, по долине Камчатки. Лиственница. Превосходное дерево. Имеет промышленное значение. Возраст леса — больше двухсот лет. Это богатство. Григорий Данилыч, нарежьте лимончику.

Григорий Данилович складным ножом резал лимон. Профессор наливал очередную кружку чаю и продолжал: