Концессия - Павел Далецкий

Шумилов был в желтой кожаной куртке с двустволкой через плечо. И Береза, когда вышел из барака, остановился около Зейд.

— В тундру не идете?

И тоже осмотрел ее с головы до ног.

— Натерла ноги, товарищ Береза.

Последней ушла в тундру Тарасенко. Она шла по гальке в тяжелых резиновых сапогах, в синем брезентовом комбинезоне, широким, не свойственным девушке, шагом. Вдали были снежные горы, ниже, под ними, синяя линия хребтов, еще ниже — темная полоса тайги. А в нежном пространстве летнего воздуха, который мерцал и сверкал над тундрой, возникали и таяли человеческие фигуры. Там были рукава реки, озерца, болотца и бесчисленные кочки, между которыми птицы любили устраивать гнезда.

Тарасенко что-то крикнула ушедшему вперед Березе и пошла, переваливаясь с кочки на кочку. Скоро и она стала синей, мерцающей, неясной.

Зейд стало грустно. В конце концов, не так уж и плохо собирать яйца... особенно, когда собирают все...

Она сделала несколько шагов по гальке, хотела было пройти к клубу, но вспомнила, что там никого нет: Савельев, Павалыч, Фролов тоже ушли в тундру. Оставалось вернуться в барак, сесть на постель и достать единственную привезенную с собой книгу: «Цемент» Федора Гладкова.

Она прошла в барак, достала книгу и села у окна. На страницы упала тень: кто-то остановился за окном.

За окном стоял Борейчук.

— Правильно поступили, что не пошли, — сказал он, — я тоже не пошел. Траты сил много, а удовольствия никакого.

В другое время Зейд отнеслась бы к нему, как всегда, иронически, но сейчас она обрадовалась ему.

— Не пошла, не могу, понимаете, натерла ноги.

— Еще бы... А что вы, если не секрет, читаете?

— Какой же секрет! «Цемент» Гладкова.

— Слышал, слышал, говорят, замечательно.

Борейчук поправил воображаемое пенснэ. Взялся за косяк окна, заглянул через сетку в комнату: несколько рыбаков спало, раскинув по постели ноги.

— Что вы, товарищ Зейд, сидите в бараке. Сегодня солнечный день, комаров мало, а если подняться на белушью эстакадку, то там вверху и вовсе их будет мало... Между прочим, я вам давно хотел кое-что рассказать. Знаете, работаем в одном предприятии, можно сказать, и жизнь и смерть вместе, а друг друга не знаем.

Глаза Борейчука усиленно моргали. Зейд подумала: человек, как человек, в самом деле, все над ним подтрунивают. Гончаренко, кроме того, считает, что он разлагает рабочих. Человек, как человек, со своими мыслями и обидами.

— Когда вы, товарищ Зейд, были курибан, вы, знаете, я много видел женщин, но ваша смелость... это просто... вы знаете...

На дворе было превосходно. Когда светит солнце, Камчатка прекрасна. Серый океан делается голубым, небо бесконечно легким, даже шум прибоя становится легким и прозрачным. Но идти в туфельках на острых каблучках по прибрежной гальке не легко.

Когда Зейд поскользнулась, Борейчук взял ее под руку, но этого уж она не могла допустить: идти с Борейчуком под руку!

— Ничего, Борейчук, я сама...

— Вы знаете, — сказал Борейчук, поднимаясь следом за Зейд на эстакаду, — я хочу вам сказать, что некоторые ваши товарищи несправедливы ко мне. Честное слово, получается какое-то преследование. А все мое несчастье заключается в том, что я полагаю, что и в нашей стране могут быть и даже должны быть хорошо обеспеченные люди. Это не противоречит социализму, лишь бы богатство приобреталось не путем эксплоатации, а трудом собственных рук. Я вам хочу рассказать... со мной однажды был такой случай. Сейчас я простой рыбак на камчатской рыбалке, но еще недавно я занимал значительную должность. На поезде я ездил всегда в экспрессе и, конечно, в международном вагоне. А ездить в Москву мне приходилось частенько. И вот однажды в Хабаровске я занял свое место в международном вагоне. В купе был уже пассажир. Всмотрелся, вижу: начальник крайфо! «Очень приятно, — говорим друг другу. — До самой Москвы? — До самой Москвы!» Перед звонком третье место занял известный хирург Моисеев. Ехал в Москву на конференцию хирургов. Едем. Разговоры, рассказы, картишки. Четвертое место свободно.

Вдруг на какой-то станции за Читой дверь отодвигается и на пороге появляется оборванец. Лицо красное, нос картошкой, красный, кепка — блин, голова лохматая, а о костюме уж и говорить нечего. Сплошная дрань-рвань. Все подумали, что это нищий проскочил мимо проводника, я уже начал говорить: «не подаем, братец», — но бродяга втиснулся в купе, всунул за собой невообразимую рвань-чемодан и спросил хриплым басом:

— Которое место здесь не занято?

— А вам что надо? — спросили мы хором.

— Ехать, — ответил он тем же хриплым голосом и поставил свою рвань прямо на мой чемодан. А у меня, знаете ли, товарищ Зейд, был кожаный японский чемоданчик, мне подарил его приятель, который ездил в командировку в Японию.

За босяком показался проводник, мрачный, насупленный. Он стоял и всем своим видом говорил: ничего не поделаешь, едет!

Я не выдержал, выбрался из купе, отозвал проводника и спросил шопотом:

— Товарищ проводник, что же это такое?

— Ничего не могу поделать, гражданин, все билеты у него выправлены и в полной исправности.

— Но ведь этого же не может быть!

Проводник ничего не ответил.

Босяк уселся на диван, все немедленно перешли на противоположный, но он не обратил на это внимания и закурил махорищу такую, что мы опустили окно, отодвинули дверь и все равно дышать невозможно. Босяк развалился и курит. Посидел, потом лег. Понимаете ли, в своем наряде лег на диван международного вагона!

Мы вышли в коридор посоветоваться. Вызвали проводника. Я, понимаете ли, товарищ Зейд, возмущаюсь, говорю:

— Ведь должны же быть какие-то на железной дороге порядки, ведь разница в цене это, так сказать, только внешняя форма, а суть та, что в поездах дальнего следования пассажиры в вагонах должны подбираться соответственно. Скажем, если купить билет корове, вы и корову погрузите в наше купе? Видите, человек не соответствует, билет он явно украл, зачем же вы его пустили?

— Что я могу поделать? — твердит свое проводник. — Предъявляет билет, и билет в полной исправности, а относительно костюма у нас распоряжения нет.

— Куда он едет?

— До Москвы!

— Тогда давайте нам новые места! — кричим мы.

Но, что поделаешь, свободных мест нет.

В Иркутске бродяга взял свой чемоданчик и шасть из вагона. Мы глазам своим не поверили. Наконец, образумился! С другой стороны, явный вор: вышел в Иркутске, значит, надо ему ехать до Иркутска, а у него билет до Москвы. Кто бы покупал! Даже миллионер и тот не купил бы!

— Задержать надо, — говорю я.

Но Моисеев и начальник крайфо только руками махнули.

Расположились мы по-старому. Доктор вынул дорожные шахматы, превосходные шахматы из слоновой кости. Второй звонок, сейчас поезд тронется... Открывается купе, входит пассажир, понимаете ли, высокий, дверь загородил, все купе занял. Пальто на нем! Костюм на нем! Чемодан у него, ну что мой из Японии от господина Каная! Щенок, даже не сравнишь! Одни медные бляхи на желтой коже чего стоят. И чемодан, видать, не легонький. Он его при своем росте не очень-то легко поднял на полку, при чем сказал «виноват». А голос, понимаете ли, хриплый, как у того босяка, я даже с удивлением взглянул и обомлел, думаю — мерещится. Он! Он самый, только выбрит до блеска... А костюм, понимаете ли!.. Бросили мы шахматы, смотрим на это светопреставление во все глаза. Смотрим без стыда, понимаем, что неприлично, но нет сил оторваться.

Он снял ботиночки, носочки у него шелковые со стрелками, прилег на диван и скоро захрапел.

Проводника спрашиваем: тот ли? — Отвечает: тот самый.

Ну, знаете ли, думаю!.. И ничего придумать не могу. Спрашиваю начкрайфо, что он думает, и начкрайфо тоже ничего не думает. Перед обедом прибежала барышня из вагона-ресторана: — Обедать! Кто в какую смену, берите талончики! — Пассажир проснулся и взял талончик на один час с нами.

Пошли обедать, и он пошел. Мы бегом, чтобы занять места, потому что всегда нехватает, а он не торопится. Мы сели, спросили по бутылке пива, ждем первого блюда, видим, — входит он. Громадный, стоит, расставил ноги и осматривается, все столики уже заняты. Ну, думаем, слава богу, постой!

Тут он повернулся к буфету, оглядел стойку, бутылки и спросил буфетчика на весь вагон:

— До Москвы вина хватит?

Что за вопрос? Все на него обернулись.

— Хватит! — отвечает буфетчик.

— Сколько стоит весь запас?

Буфетчик улыбается: что за вопрос? К чему это пассажиру знать стоимость всего вина в буфете? Отвечает с улыбкой: 15 тысяч!

Тогда пассажир лезет в карман, вынимает пачку червонцев и бросает на стойку:

— Покупаю весь буфет!

И потом обращается к обедающим:

— Граждане пассажиры, пейте кто что хочет и сколько хочет. Угощаю весь поезд, до Москвы.