Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

О Канторе наши либералы что угодно могут говорить, но вот печаль – прием с Шариковым тут никак не проходит.

В итоге либералы либо молчат, либо цепляются за какие-то несущественные детали, немедленно затевая тоскливую мантру на тему «…стоит напомнить, что при Сталине…»

Кантор виртуозно играет новой колодой – а его козыри пытаются бить замусоленными картами. На фоне Кантора наши либералы неожиданно стали выглядеть старообразно, пошло и грустно.

Такая книжка была очень нужна в России. Теперь надо добиться, чтоб ее прочитали все, кто еще способен и желает мыслить. А то у нас опять хотят делать либеральную революцию – причем с таким видом, как будто ее еще не было.

Как вы там говорили последние двадцать пять лет? «Это мы уже проходили»? Вот-вот. Мы все это только что проходили. На повестке новые «левые».

Дмитрий Ольшанский

Когда всё кончится

(М. : Ключ-С, 2009)

Ольшанский, что бы там ни говорили, натуральный русский мальчик – уже не достоевского извода, а чуть более позднего, менее экзальтированного, более наблюдательного и цепкого. Барочность стиля, некоторая, не без манерности, циничность его сочинений – все это отчасти роднит Ольшанского с постреволюционной «южной школой»: Валентин Катаев, Олеша, Багрицкий… Заметьте, кстати, что если предпоследняя фамилия наползет на последнюю – почти Ольшанский и получится.

Ввиду того, что «южная школа» никогда не характеризовалась какими-то строгими и общими для всех ее наследников признаками, Ольшанский несет в себе некоторые противоречия, как будто бы он действительно имеет отношение разом и к Олеше, и к Багрицкому.

Ольшанского характеризует нарочитая провокативность, опирающаяся тем не менее на здравый смысл. Тем более что у нас и здравый смысл все чаще выглядит как провокация.

Он мыслит себя как беспартийный одиночка, несколько даже мещанин (естественно, это от Олеши), при этом четко отдает себе отчет, что в жизни имеет место героическое (естественно, тут линия Багрицкого), и на уровне как минимум эстетики к героическому явно и всерьез тяготеет (и в эту сферу никакую иронию и близко не подпускает).

Ольшанский – это замечательная смесь консервативных и анархистских сентенций, парадоксов и реабилитированных «общих мест», преодоленных древних страхов и подцепленных новых… но, по большому счету, все это и не так важно.

Меня в Ольшанском более всего привлекает не то, что именно он мыслит (хотя он, безусловно, настоящий социальный философ наших дней), а то, как он мыслит.

То есть мы видим странную смесь эссеистики и публицистики, явно уже стремящуюся в сторону прозы, – но ценность у всего этого именно что поэтическая.

Редко ведь, когда помнишь наизусть целые стихи – остается в голове несколько строк и терпкое послевкусие (или противное).

Это вот про Ольшанского: я всегда помню какие-то строчки, сцепку одной очевидности с другой парадоксальностью – но в итоге остается отличное чувство хорошего времени, проведенного в компании умного, ироничного, внимательного человека, очень правильно расставляющего слова, паузы и акценты.

Конечно, некоторые его тексты я с удовольствием убил бы ледорубом, зато авторство многих иных откровенно желал бы присвоить.

Эдуард Лимонов. Тюремная трилогия

В плену у мертвецов

(М : Ультра. Культура, 2003),

По тюрьмам

(М. : Ад Маргинем, 2004),

Торжество метафизики

(М. : Ад Маргинем, 2005)

Начну издалека: Лимонов – безусловно одна из главных фигур, определивших жизнь и сознание моего поколения (и не только моего; скольких еще поколений определит!).

Большинство интелей, родившихся в конце шестидесятых, в семидесятых и отчасти в восьмидесятых – из числа склонных к критическому осмыслению действительности и пытающихся бодро и небесполезно обустроить свою судьбу, – были в той или иной степени воспитаны на книжках Лимонова. И на песнях БГ еще.

Коктейль мог усложняться (кто-то склонялся к Летову или Цою с Кинчевым, если речь идет о музыке, кто-то к Довлатову или Сорокину с Пелевиным, если про литературу) – однако наличие двух вышеуказанных ингредиентов почти всегда было безусловным.

Оставим в стороне вопрос их весьма сомнительной сочетаемости – это, по сути, не имеет особого значения. Тем более что и БГ во многих своих музыкальных проявлениях настоян как раз на идеальной, религиозной, пронизывающей агрессии, а не на рефрене «слишком мало любви»; и Лимонов во многих своих текстах предстает как человек любящий, нежнейший, всеоткрытый миру, а признание «я фашист!» далеко не определяет его суть.

Наконец, надо вспомнить, что в «Анатомии героя» Лимонов сам себя сопоставляет именно с БГ. Лимонову вообще свойственно сопоставлять себя в широком смысле с поп-звездами, что для поколения, на время которого пришелся выход пластинки «Иисус Христос – суперзвезда», вовсе не случайно. Однако, выбирая себе соизмеримую величину для осознания собственной стати, Лимонов всегда проявляет колоссальную щепетильность. Например, Бродский – да, но Довлатов – нет; мелковат.

То же самое с БГ. В «Анатомии…» Лимонов в своей привычной манере (не без маниакальной зацикленности на себе) отмечает, что им двоим нормально стоять рядом, не в падлу, они равные.

Думаю, на тот момент («Анатомия героя» издана в 96-м) Лимонов песни БГ не слушал и не знал толком, равно как и не знает сейчас, – однако это не помешало ему определить значимость фигуры на глаз; не впервой.

И тут, придется признать, Лимонов продемонстрировал отменный вкус. Посудите сами, если б он сказал: нам с Градским нормально стоять рядом, мы ровня – это было бы смешно. Замените фамилию Градский на Макаревич, Шевчук, Кинчев – всегда будет что-то не то, какой-то когнитивный диссонанс.

А с БГ совпало предельно точно.

Собственно, я тут объясняю, почему поколение выбрало именно два этих имени. У отдельных людей могут быть разночтения – а поколение так или иначе настраивает общий слух и вкус.

Навскидку: одновременно от Лимонова и от БГ идут и Олег Кашин, и Дмитрий Ольшанский, и, в меньшей степени, Александр Гаррос, и Сергей Шаргунов, и многие иные – я просто назвал тех, кто транслировал свои сложившиеся вкусы еще и на последующие поколения.

О каком-то реальном соревновании БГ и Лимонова едва ли может идти речь – предполагаю, что они годами друг о друге не помнят, – однако в наших головах они периодически соревнуются: и как люди, в очередной раз дающие времени и эпохе самые точные диагнозы, и как творцы, по которым хочется сверять не только свою эстетику, но и свои представления о, прошу прощения, славе. Именно не об успехе – а об обретении славного во всех временах имени.

На каких-то этапах на несколько шагов выходил БГ – один из немногих в России артистов, которые на всех основаниях претендуют на звание культового.

Но сейчас мы ведем речь о тюремной трилогии Лимонова, которая обеспечила ему место в пантеоне тех героев и творцов, куда барды и поэты попадают куда реже – разве что Байрон, разве что Гумилев… И, конечно же, Мисима и Юнгер – два главных предшественника Лимонова во второй половине XX века, две иконы внесистемных дикарей, левых, правых и поперечных всего мира.

Не будь этой трилогии, не случилось бы спустя десять лет чуда – когда книга о Лимонове, написанная французским писателем Эммануэлем Каррером, стала мировым бестселлером.

Понимаете, к чему я веду?

Едва ли возможно представить себе, что книга о БГ может стать мировым бестселлером, – там своих бардов хватает.

Впрочем, если б его посадили в тюрьму…

Хотя не будем оступаться в крайности – а просто признаем, что «тюремные» книги Лимонова, после его первой, гениальной прозы, после «Эдички» и «Дневника неудачника», вывели его на какую-то соверешенно новую ступень, для большинства современников просто недосягаемую.

К тому же это написано мощно, по-лимоновски. Как он один умел.

Четыре раза по десять

Часть IV

Поэзия

Борис Рыжий

Оправдание жизни

(Екатеринбург : У-Фактория, 2004)

Наряду с Есениным и Павлом Васильевым я больше всего люблю Рыжего.

Я люблю стихи Рыжего огромной любовью – и, пожалуй, не только как собственно чтение. Я люблю его стихи как свою чудесную жизнь, как землю, на которой вырос, как голоса самых близких людей.

Поэзия его стоит для меня в одном ряду с памятью об отце и теми пресветлыми днями, когда рождались мои дети.

Это как раз те вещи, которые помогали (и помогают) мне оставаться человеком.

И, наверное, тут имеет место один из немногих случаев в моей жизни, когда я готов сказать, что не просто люблю его стихи – я самого Рыжего люблю как брата, как самого милого и родного человека, и скорблю о нем.