Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

Станислав Юрьевич вообще очень въедливый тип. То, что он пишет, к примеру, о русско-польских отношениях (глава из мемуаров «Шляхта и мы» выходила потом отдельным, расширенным изданием, очень рекомендую) – ну, это ж хоть и обидный, но диагноз.

Не нравится диагноз – собирайте консилиум и давайте обсуждать.

Однако спорить с Куняевым мало кто хочет. Боятся! Он же прост и нагляден в своих доводах, как таблица умножения.

Ну, тогда история рассудит, раз никто сегодня судиться не желает.

Павел Басинский

Лев Толстой: бегство из рая

(М. : Астрель, 2010)

Редко, но такое случается, когда совершенно неожиданная книга становится предметом не просто интереса, а – одновременно – обсуждения и в интеллектуальных, и в религиозных, и в семейных кругах.

Причем постфактум все делают вид, что тут успех был предопределен: ну как же, такая тема – Лев Толстой, уход из семьи, то-се…

Полноте. Книг о Толстом написаны тонны, семейная жизнь других, не менее любимых и значимых величин русской литературы – от Пушкина, Достоевского, Чехова до Маяковского и Есенина – изучается и расписывается во всех подробностях непрестанно. И что? Хоть один труд на эту тему читали с таким оглушительным интересом, как «Бегство из рая» Басинского?

Есть такая байка, что Басинскому, когда он рассказал о желании написать про Толстого, в издательстве сказали: «Да прекрати, Паш, зачем это надо!»

Теперь-то никто не признается, что так было.

Но вообще это был вполне определенный риск – написать тысяча первую книгу про Толстого, которую никто, кроме исследователей Льва Николаевича, не прочтет.

Почему у Басинского все получилось?

Тут всегда есть безусловная загадка, которую и сам автор до конца не разгадает никогда.

Я-то знаю, что Басинский пишет новую книгу – и тема ее, с одной стороны, вроде бы ужасно важная и любопытная, но с другой – вроде и не настолько острая и своевременная, чтоб из-за нее копья ломать. В общем, все как и в случае с Толстым. Будет у новой книги успех – все скажут: ну конечно, Басинский опять всех обхитрил. Не будет – скажут: извини, брат, Толстой тебя вытащил на гребень славы, а новый твой герой никак не Толстой.

Дай Бог, чтоб Басинский вообще про все это не думал.

Что до моих объяснений удачи безусловно удавшегося сочинения «Бегство из рая», то вот одно из них.

Басинский долгое время был известен как критик – достаточно жесткий, периодически безапелляционный, умеющий обидеть писателя до такой степени, что тот делает его своим эпизодическим, резко неприятным героем (обратите внимание, к примеру, на Павлу Басиню в «Дне опричника» Сорокина).

Но вот парадокс: в отличие от многих критиков, которые с годами превращаются из весьма неприятных (но нужных, нужных) субъектов в откровенных мизантропов с желчным пузырем вместо мозга, Басинский развивался совершенно иначе.

С годами он выработал удивительный, религиозный какой-то такт по отношению к литературе, литераторам – и в целом к миру.

Миропонимание и мирооправдание – одни из главных подспудных признаков творчества Льва Толстого, сколько бы он ни мучился своими старыми страстями и не метался, и не вопрошал.

Когда Басинский начал писать о Толстом, получилось так, что к работе приступил очень умный, очень грамотный, но в самом хорошем смысле перекипевший человек, который не ставил задачу подверстать классика под свое миропонимание, а занимался собственно классиком – и более ничем.

Басинский наверняка многое понял и про семью, и про литературу, и про женщин, и про человеческую религиозность – однако прелесть его книги в том, что он ни разу не сказал читателю о том, что ему многое понятно. Он себя со всем своим пониманием просто утаил.

Осталась лишь история, написанная легко и глубоко.

У нас ведь либо легко, либо глубоко – а вот так, чтоб одновременно, как Пушкин учил, мы давно не умеем.

Басинский удивил, конечно.

Леонид Юзефович

Самодержец пустыни

(М. : Ад Маргинем, 2010)

Случается, что в ранней молодости заболеваешь каким-то историческим персонажем – и не просто через целую жизнь проносишь интерес к нему, нет, тут что-то большее: этот идол служит для того, чтоб проверить на нем все свои иллюзии, изжить прежние, юношеские, заблуждения и, как часто бывает, подцепить новые, старческие, не столь шумные, но не менее глупые.

Впрочем, если к идолу относиться верно (добро и зло приемля равнодушно), то иногда, если хватает сил, удается сформировать в себе то, что можно назвать чувством истории.

В случае барона Унгерна, насколько мне позволено судить, это было непросто.

Юзефович, как он сам пишет, впервые услышал про Унгерна еще в армии, повесть о нем написал в начале восьмидесятых, изначальный вариант этой – документальной – книги был опубликован в начале девяностых, но окончательный вариант «Самодержца пустыни» Юзефович дописал только в 2006 – 2010 годах.

Представляете, какой срок: сорок лет путешествовал Юзефович по монгольской пустыне, вглядываясь в следы дикого барона.

Как человек, пишущий художественные тексты, Юзефович, безусловно, один из вернейших эталонов вкуса – это не я придумал, не я сказал первым, но и в моем поколении до этой мысли сами дошли и Данилкин, и Гаррос, и Садулаев…

Вместе с тем проза Юзефовича, ценимая мною безусловно, как ни странно, почти лишена страстного, лирического чувства, являющегося для меня и наиболее привлекательным, и наиболее важным в литературе.

Пушкин говорил, что русский язык без грамматической ошибки ему не мил – однако и этой самой «грамматической ошибки» тоже может недоставать в прозе Юзефовича.

Но вот удивление: одновременно с этим слова Льва Толстого о Пушкине – «идеальная иерархия слов» – в максимально возможной для дней нынешних степени относится именно к Юзефовичу, и к Юзефовичу как к никому другому.

Какой-то встроенный специальный орган просто не дает Юзефовичу позволить себе стилистические огрехи и мало-мальские компромиссы со вкусом.

Веду к тому, что, как ни странно, есть какая-то потайная, но очень крепкая связь между умением владеть языком – и умением понимать собственную историю.

Человек с дурным литературным вкусом априори является дурным историком. Человек с чувством слова куда чаще способен разобраться во временах.

Мы уже говорили о Пушкине, тут же, естественно, вспоминается Карамзин. С известными допущениями можно в том же контексте упомянуть Льва Гумилева. Еще более близкий пример – глубочайший исследователь и ценитель литературы, в каком-то смысле последний историк Серебряного века, перешагнувший в наши дни, Вадим Кожинов.

Впрочем, начиналось все, конечно, с Нестора – с его ровной, веской поступью сквозь века.

Юзефовича как историка характеризует редкое в наши времена достоинство, несуетливость, в лучшем смысле неэмоциональность.

Но какое количество эмоций переживал, предположу, Юзефович, когда, очаровавшись Унгерном, спустя годы все больше и лучше видел, как слой за слоем стирается с барона налет мистики, героики, тайны – и за всем этим обнаруживается психически нездоровый человек, убийца с садистскими наклонностями, истребитель евреев, русофоб, предводитель шайки головорезов и ничтожеств – в общем, натуральное чудовище, чудище, вызывающее физическое отвращение того же свойства, какое вызвал бы вид собственного скелета.

Наверное, тут и началась главная работа над темой и над воспитанием чувства истории, в которую, как верно было замечено не мной, нужно вглядываться, а не вперять укоряющий взгляд.

К середине книги Юзефовича «Самодержец пустыни» я мечтал, чтоб поскорее пришли красные командиры и убили эту суку наконец.

Едва ли и к финалу книги мне стало жаль барона… Но там возникло другое, очень редкое при чтении исторических книг, почти неизъяснимое чувство большого времени, его волн, смывающих страны и нации, не говоря уж об отдельных людях – среди которых тем не менее остается кто-то, впаянный в память и твердь, когда волна отходит.

«Напишите мне в альбом…»

(М. : Русский путь, 2004)

Это сборник бесед с Натальей Борисовной Соллогуб – дочкой писателя Бориса Зайцева. Она комментирует записи, когда-то сделанные в ее альбоме Куприным, Ремизовым, Сашей Черным, Тэффи, Осоргиным, Буниным…

Начинается все с записи митрополита Евлогия: «Именем Господним благословляю тебя, милая Наташа, на добрую, христианскую, светлую, радостную жизнь. На далекой, холодной чужбине сохрани красоту, свет и тепло чистой, русской девичьей души».

И вот с этой девушкой разговаривают спустя, Бог ты мой, семьдесят пять лет о том, как прошла эта жизнь на чужбине, как проходили сквозь ее жизнь все эти для нас великие тени, а для нее – друзья семьи, соседи, современники.