Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

Михаил Шишкин

Письмовник

(М. : Астрель, 2010)

В самом высоком смысле рукотворный роман. Сотканный с необычайным тщанием и мастерством, которое иногда именуют волшебством.

Самый, опять же в наилучшем смысле, простой роман Шишкина. Традиционная форма – роман в письмах – и прозрачный сюжет: он, и она, и времена.

Ощущение от романа сейчас постараюсь описать. Знаете, вот лежат письма, оставленные кем-то. И вот идет дождь, и падает на бумагу одна капля, вторая, третья… И вот уже буквы поплыли и целые фразы начали терять очертания…

У Шишкина такое же ощущение от времени. Сначала время очевидно – вот началась разлука, вот прошел день, вот прошла неделя, вот прошел месяц… А потом упала одна капля, упала вторая. И вот уже время расплывается, эпоха теряет границы и средневековье наплывает на будущее, а будущее откатывается в позапрошлый век.

А они все пишут и пишут друг другу письма – растерявшиеся во временах и забывшие, есть ли адресат, был ли он когда-нибудь.

Александр Гаррос и Алексей Евдокимов

[голово]ломка

(СПб. : Лимбус Пресс, 2003)

Права на экранизацию этой книги покупались – но фильм так и не появился.

Права на перевод романа приобрели в большинстве европейских стран – но вышла книгой «Голово<ломка>» далеко не везде.

Странная какая-то история: стопроцентный убойный хит, который мог бы взорвать продажи и здесь, и не здесь (кто-то несколько грубовато, но хорошо назвал роман «глотком свежей крови»), а в итоге книга досталась все тем же пяти, ну десяти тысячам русскоязычных ценителей, и… собственно, все. Ее даже не переиздают.

Гаррос и Евдокимов написали в тандеме еще три книги, а потом тихо расстались. Гаррос с тех пор занимается журналистикой (и он один из самых сильных эссеистов в России), а Евдокимов пишет романы, выпустил их уже штук пять, у меня даже есть знакомый, который все эти романы читал.

Что до меня: когда я с этой «[Голово]ломкой» знакомился, она меня, конечно, выбесила – в первую очередь несправедливым и злым наездом на нацболов. Однако во всем остальном – я и по сей день это признаю – парни сработали просто чудесно.

Аналогия прямая и не самая умная, но все равно правильная: то, что делают в кино Тарантино или Гай Ричи, Гаррос и Евдокимов поженили с русской гуманистической традицией, подсыпали пороха, поднесли спичку – и действительно рвануло. Приятные лимонадные пузырьки до сих пор стреляют в моей голове, когда я вспоминаю эту книжку, – самое удивительное, что я ее помню чуть ли не по главам, хотя пару сотен других, прочитанных после нее, забыл уже напрочь.

Андрей Рубанов

Сажайте, и вырастет

(СПб. : Лимбус Пресс, 2006)

В Рубанове точно есть крестьянская кровь. В его работе чувствуется упорство крестьянских переселенцев. Такие упертые отстраивались в Сибири или еще дальше – где холод и вымерзшая земля.

Он пишет по роману в год; далеко не все романы мне нравятся (как, думаю, и ему самому), но плохих сочинений у Рубанова все равно нет – в каждом тексте чувствуется последовательный, жилистый, незлой, наблюдательный мужик.

Быть может, мне иногда у Рубанова не хватает собственно литературы. Для меня самое главное происходит в области языка, а у Рубанова самое главное происходит даже не в области сюжета (хотя с этим, например, в «Хлорофилии» все отлично) – а в области, я бы назвал это, жеста.

В Рубанове не то чтоб сильно, но весомо его прошлое зэка и бизнесмена «лихих девяностых». Его жестикуляция – оттуда. Не путать с «распальцовкой» – там этого нет вовсе. Текст Рубанова сделан из мускулистых движений. Некоторые пишут так, словно лежат посреди душистого поля и глядятся в звезды, некоторые – будто идут по бульвару и вспоминают, вспоминают, третьи – словно читая лекцию, четвертые, особенно частые, – рассказывая в пошлой компании пошлые байки. Рубанов пишет так, как будто «качает железо» или ставит удар.

Он никогда не акцентирует свои политические взгляды, но внимательный читатель заметит, что Рубанов самый – в лучшем смысле – советский писатель из всех ныне существующих.

Советский писатель, что бы вы о нем ни говорили, – он словно какой-нибудь Жюль Верн. То есть уровень идеализма в нем был крайне высок. У советского писателя имелось представление о добре и о зле. Мужчины там воспринимали себя в первую очередь как носителей элементарных мужских качеств (прийти, увидеть, победить и потом помочь подняться). Женщины там жили целомудренно, умели ждать – месяцами, годами, весь век. То есть героическое поведение там было нормой.

Рубанов при всем том, что пишет очень индивидуалистическую прозу (он из девяностых, я ж говорю, он из среды, где все друг друга продали), этот идеализм советского писателя унаследовал. В его атеистических текстах совсем нет Бога, как и положено человеку просвещения или опять же советскому писателю, но с моралью все в порядке. Мораль превыше целесообразности. Правда превыше иронии.

Как выяснилось, это очень редкий товар сегодня – сильный мужской роман, не разъеденный сарказмом. Книжка, где автор не ухмыляется в каждой строке (ну да, я и о Пелевине тоже), а говорит как мужчина, хорошим, спокойным, мужским голосом.

«Сажайте, и вырастет!» – пожалуй, лучшая книга о девяностых, роман воспитания, повесть о настоящем человеке, иду на грозу, как закалялась сталь – ее именно так можно было бы назвать.

А то, что настоящий человек взрастал в мерзости, под грозой подразумевалось внимание органов и возможный срок за решеткой, а сталь закалялась в каком-то, простите, дерьме – ну так что поделаешь. В какое время человек попал – там и жил.

Сергей Самсонов

Аномалия Камлаева

(М. : Эксмо, 2008)

Самсонов вошел в шорт-лист «Нацбеста» с этой книгой – я в тот год был в жюри и болел за него, потому что книга меня ошарашила.

Давно такого не было: я ходил потрясенный и всем про нее говорил.

Удивительно, но люди четко разделялись на две категории: одни испытывали тот же, что называется, культурный шок: другие пожимали плечами.

Жюри «Нацбеста», например, вообще не поняло, почему нужно голосовать за Самсонова, и голосовало черт знает как. Я был, мягко говоря, взбешен.

Книга между тем демонстрирует какую-то небывалую авторскую хватку, интеллект, опыт и вообще явную растворенность сочинителя в происходящем.

Характерно, что первый роман Самсонова («Ноги») вовсе не предвещал, что следующее сочинение автора будет шедевром (а «Аномалия…» – стопроцентный шедевр), а третий его роман («Кислородный передел»), равно как и очень любопытная, хорошо задуманная повесть «Одиннадцать», появившаяся следом, – вновь указали на то, что Самсонов еще в поиске, еще ставит голос, еще путается в оборотах, штанинах, смыслах.

Честно говоря, даже не знаю, как все это объяснить. Снизошло? Но я не верю, что снизойти может целый роман. Это стихотворение или рассказ можно написать в припадке вдохновения, а «Аномалия Камлаева» – целый воз, который надо было тащить, зная дорогу и умея обращаться с упряжью.

Теперь у меня возле дивана лежит очередной, четвертый роман Самсонова. Честно говоря, боюсь за него браться. Причем боюсь в обоих смыслах. Либо он снова не возьмет прежний вес, и это будет обидным. Либо он напишет такое, что уделает всех остальных.

Лучше б уделал.

Да, про роман так и не сказал. «Аномалия Камлаева» – роман про композитора Камлаева, у которого была аномалия. И еще у него было много прекрасных женщин. Собственно, женщины и стали главной его аномалией.

Самсонов, писатель про аномалии, кстати.

Я еще одного писателя знаю, который про патологии.

Совпадение, наверное.

Александр Терехов

Каменный мост

(М. : Астрель, 2009)

У Терехова изначально было какое-то другое название, то ли «Скоро все кончится», то ли «Еще ничего не началось». Имя, данное роману в издательстве, Терехов называет «стоматологическим». С тех пор как я услышал про «стоматологический», мне тоже слегка не по себе, едва задумаюсь о «Каменном мосте».

В любом случае у нас на глазах появился великий текст, написанный с такой нерукотворной мощью, что я до сих пор не отойду от впечатления. Собственно, и не собираюсь отходить.

В историю можно оступиться как в болото – вот об этом роман. Только глупцы выставляют истории оценки – она находится вне оценочных категорий. Рискнувший всерьез забраться туда – пропадает без следа. История человечества – бесчеловечна…

Не такой уж это и секрет, но все, бывающие у меня в гостях, могут заметить, что на стене моей комнатки, напротив книжных стеллажей, есть несколько (одиннадцать) портретов моих любимых литераторов всех времен и народов. В их числе один молодой (фотография конца восьмиделсятых) парень. На снимке он почему-то очень похож на Башлачева. Но это не Башлачев. Собственно, его никто и не узнает. «Кто это?» – спрашивают. «Есенин», – говорю. «Нет, вот рядом». – «Лимонов». – «Да нет, вот этот…»