Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

Дело в том, что в человеке нередко уживаются самые, казалось бы, несовместимые черты характера, да и мировоззрение часто бывает эклектичным. Недаром говорят: «Чужая душа — потемки».

Так и Евтушенко при всех своих вышеперечисленных «достоинствах» был большим поклонником творчества Галича (вот где простор для Оруэлла!): «Году в 1963-м Галич пригласил меня к себе домой и спел примерно двадцать песен в очень узкой компании. Песни меня поразили пронзительной гражданской афористичностью: “Но поскольку молчание — золото, то и мы, безусловно, старатели”; “Ах, как шаг мы печатали браво, как легко мы прощали долги, позабыв, что движенье направо начинается с левой ноги”.

Начинавшейся тогда попытке отката с позиций безоговорочного осуждения культа личности на позиции оговорочные, оправдывающие Галич противопоставил собственную безоговорочность. Уже в тот вечер это было совершенно ясно»[3116].

Кстати, о том, что Евтушенко всегда пытался «сидеть на двух стульях», говорили не только его оппоненты, но и даже близкие друзья — например, скульптор Эрнст Неизвестный: «Помню, как Женя Евтушенко пришел ко мне в мастерскую, где было восемьсот работ в бронзе, малой формы. И ни одна из них не выставлялась! И тысячи рисунков и гравюр. И вот он с пафосом рассказывал мне, что у него не напечатали двадцать стихотворений. Напечатали пятьсот, а двадцать нет. Лишили русский народ такого духовного богатства. Причем говорил Женя об этом чуть ли не со слезами на глазах. Я слушал и думал: “Как тебе хорошо живется. А меня вот совсем не выставляют…”. Я без этого просто задыхался. Говорю ему: “Я тебя не понимаю, Женя. Ты что, не знаешь, что я уже двадцать лет выкинут из жизни?!”.

<…>

Мы с Женей дружили больше, чем с остальными ребятами, потому что он подвижный человек, залетал с вытаращенными голубыми глазами и читал мне Окуджаву, Рождественского, Беллочку Ахмадулину, пел Галича. У него грандиозная память, всё шпарил наизусть! Иногда, хоть и было неловко, я вынужден был этот поток затыкать, потому что мне надо было работать. <…> Я Евтушенко прямо говорил: “Женечка, быть официальным поэтом совершенно не стыдно, будь им! Были же официальные поэты: Державин, Жуковский… Быть отщепенцем, изгоем вроде Франсуа Вийона или Артюра Рембо тоже не стыдно. Но у тебя, Женя, длинные ноги. Ты стоишь на двух стульях, и они едут из-под тебя в разные стороны. Переступи уже на какой-то один”. <.. > Женя раздражал еще и потому, что он постоянно непонятно в чем оправдывался. До сих пор оправдывается, что не стукач»[3117].

Более того, Владимир Войнович свидетельствует о связях Евтушенко с КГБ: «Когда в семьдесят пятом сотрудники КГБ отравили меня в номере 408 гостиницы “Метрополь” и я пытался донести это хоть до кого-нибудь, он ходил и везде говорил, что всё это — моя наглая ложь, что такого не было. Я даже не знаю, отчего это было так важно лично для него: какое тебе, казалось бы, дело — вру я или не вру, травили меня или не травили? Это для меня тогда в буквальном смысле было вопросом жизни или смерти: мне демонстративно угрожали, и гласность была тогда единственной моей защитой. Он повторял это и значительно позже, уже в иные времена, когда из числа прогрессивных членов Союза советских писателей была создана перестроечная организация “Апрель”. На собрании мне рассказывали, когда речь зашла обо мне, он вдруг вскочил и снова завел свое: “Вы ж понимаете, что у меня там есть достоверные источники информации, которые утверждают, что всё рассказанное Войновичем о его отравлении — фантазии”. Однако после того, как факт моего отравления был публично признан представителем Лубянки на конференции “КГБ вчера, сегодня, завтра”, и особенно после того, как я написал о случае в “Метрополе” книгу “Дело № 34840”, Евгений Александрович эти разговоры прекратил, но у него возникла новая тема. Он стал всем объяснять, что Войнович ненавидит его из-за мелкого тщеславия. В 1979 году в Москву приехали американские писатели Уильям Стайрон, Эдвард Олби и, кажется, Джон Апдайк. И они, дескать, запланированному американскими дипломатами визиту к диссиденту Войновичу предпочли поездку с Евтушенко в Переделкино, где он им читал свои стихи на могиле Пастернака. И этого я, дескать, до сих пор ему простить не могу, такой уж я злопамятный человек»[3118]; «Я не знаю, действовал ли поэт Евгений Евтушенко по чьему-то заданию или сам от себя старался, но в те дни он каждого встречного-поперечного и с большой страстью убеждал, что никто меня не травил (интересно, откуда ж ему это было известно?), всю эту историю про отравление я для чего-то наврал. Зуд разоблачительства по отношению ко мне у него не угас с годами, он через пятнадцать лет после случившегося, публично (на заседании “Апреля”) и ни к селу ни к городу вспомнил эту историю и опять повторял, что я вру, неосмотрительно хвастаясь своей осведомленностью: “Поверьте мне, уж это я точно знаю”. <.. > Уже в начале перестройки, приветствуя ее, но все еще распинаясь в верности своим детсадовским идеалам, обещал в “Огоньке” “набить морду” каждому, от кого услышит анекдот о Чапаеве.

Во время моего “диссидентства” Евтушенко очень старался подорвать мою репутацию и ухудшить мое и без того тяжелое и опасное положение, говоря, например, интересовавшимся моей судьбой иностранцам, что я плохой писатель, плохой человек, живу хорошо и их беспокойства не стою»[3119].

А генерал КГБ Евгений Питовранов прямо рассказал о том, что был куратором Евтушенко. Беседу с Питоврановым опубликовал журналист Евгений Жирнов: «Формально он прекращал отношения с агентами. Приглашал их на встречи и там сообщал, что писать всё подряд и обо всех больше не нужно: “Если узнаете что-то, что может повредить государству и партии, вы ведь нам и так сообщите?”. Однако на самом деле он делал всех этих людей своей личной агентурой — формально не связанными никакими обязательствами доверенными лицами.

А чтобы встречаться с ним было не зазорно, сам стал приходить на встречи с писателями, на собрания творческого актива. Он показывал мне книги с автографами, полученные после таких встреч. Самым примечательным было такое посвящение: “Страшнее, чем принять врага за друга,

Принять поспешно друга за врага. Питовранову от Евтушенко”»[3120].

***

Что же касается Высоцкого, то встреч с Евтушенко у него было довольно много — как в Театре на Таганке, так и за его пределами.

В дневниках Ольги Ширяевой читаем: «07.10.66. Не нашла, какой был спектакль, но приходил на него Евтушенко. Они