Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

Она помогала занять молодежь и объединяла нас в идейном плане. Мы верили в наше светлое будущее, и это объединяло нас. Комсомольская работа занимала большую часть нашего свободного времени и избавляла нас от неприятностей. Я очень благодарна этой организации, потому что многое узнала о лидерстве и планировании. Теперь на работе у меня нет проблем с самоорганизацией и использованием своего времени по максимуму. Мне легко вести группу или вести занятия в институте. Я не только не чувствовала себя меньшинством в комсомоле – я была лидером[836].

В университетских комсомольских ячейках студенты делились друг с другом информацией о карьерных путях и контактах, а лидеры работали над расширением возможностей. Анарбек Закиров, ячейку которого возглавлял татарин, отмечал, что его соратники чувствовали себя связанными своим прошлым членством в октябрятской и пионерской организации до вступления в комсомол, независимо от того, где они выросли.

Членство в коммунистической партии было еще более тщательно продуманным выбором, который мог помочь сделать карьеру, но также мог привести к отдалению от друзей и своих сетей. Айбек Ботоев вспоминал: «Я жил в Союзе, и, конечно, все были в комсомоле. Я никогда не чувствовал себя иначе, чем кто-либо другой. Хотя я так и не вступил в партию. Это был просто карьерный шаг. Люди вступали в нее только для того, чтобы подняться выше по лестнице. Партия была не для меня; в академических кругах я действительно не считал это необходимым. В армии это легко было сделать. Мне предлагали эту возможность, но я отказался. Я не собирался оставаться в армии только для того, чтобы попасть в партию»[837]. Фуад Оджагов тщательно обдумал эту возможность, зная по привилегированному происхождению своей семьи в Баку преимущества и связи, вытекающие из членства. В Ленинграде и Москве это могло позволить ему стать своим среди «рафинированного общества молодых, интеллектуальных элит»[838]. В то же время он не хотел выражать согласие с политикой партии или рассматривать себя в качестве государственного деятеля. Как мы увидим позже, в главе 7, он сожалел о своем решении вступить в коммунистическую партию в годы перестройки.

Коррупция – или, точнее, использование коррупции – могло создать чувство принадлежности и лидерства, но также и вызвать ощущение разочарования. Орузбаев гордился своей способностью использовать коррупцию в советской государственной авиакомпании «Аэрофлот» и помогать соотечественникам. «Без взяток часто невозможно было купить билеты, даже когда самолеты летали наполовину пустые. Если бы вы протянули паспорт и попросили билет до Оша, они бы сказали: „Билетов больше нет“. Но если билет стоил, допустим, шестьдесят [рублей], а в паспорте лежали бы сверху еще десять, то есть как бы „чаевые“ <…> без проблем сразу выписывали билет»[839]. Орузбаев выглядел очень довольным, когда продемонстрировал интервьюеру свою способность подсунуть эти дополнительные деньги кассиру. Он ошибочно полагал, что после распада СССР «Аэрофлот» обанкротился, и считал это справедливым возмездием государству, которое допускало такое поведение на территории всего Союза.

Городская жизнь и лояльность

Городские пейзажи Ленинграда и Москвы манили мигрантов, которые, когда не были заняты работой, искали возможности приобщиться к их многолюдным улицам и культурной жизни. Леван Рухадзе даже вдали от центра восхищался достопримечательностями, до которых мог добраться. Всего одна поездка на пригородной электричке отделяла его и его детей от бесконечного числа театров или мероприятий, предназначенных для молодежи. Он всегда мог попросить друга или родственника взять детей к себе, чтобы они с женой могли сходить на балет в Большой театр. Гульнара Алиева становилась ленинградкой, просто гуляя по Невскому проспекту – либо ранним утром, когда тишина позволяла ей проникнуться архитектурой, либо в середине дня, когда ее окружала суетливая толпа. Она восхищалась тем, что стала частью одного из самых красивых городов мира. Гордые мигранты-ленинградцы выражали свою причастность к городу, дискредитируя соперника – Москву. Санатбаев утверждал, что москвичи всегда торопятся и предпочитают напористость и некультурные удовольствия в противоположность ленинградскому уважению к элементарным человеческим отношениям и искусству. Описание «развращенного» Ленинграда Оджаговым свидетельствует, что эти стереотипы работают в обе стороны.

Мирбек Серкебаев чувствовал себя «своим» в Москве из-за ее постоянно растущей мультикультурной палитры, позволяющей ему объединить дом и чужбину. Всякий раз, когда ему было одиноко, Серкебаев прогуливался по центральным улицам, где непременно встречал «своих» из Ферганской долины, легко узнаваемых по тюбетейке[840]. Фаршад Хаджиев любил посещать различные декады и фестивали, которые проводились каждой республикой на улицах Москвы и в домах культуры[841]. Абдул Халимов сразу оценил многонациональный характер Москвы, но еще больше то, что, в отличие от западных городов, которые он видел по советскому телевидению, в ней не было этнических «гетто». Все народы, как он считал, живут здесь вместе, ходят вместе и вместе работают в относительном равенстве и согласии.

В Ленинграде и Москве все конфессии могли исповедовать свою религию, но с осторожностью. Лишь единицы наших респондентов соблюдали свои верования в новых городах. Большинство заявляло, что предпочитает светский или атеистический образ жизни или считает свою религиозность внутренним, личным делом. Майя Асинадзе рассказала, что посетила несколько православных приходов, прежде чем остановилась на одном, среди прихожан которого было значительное количество грузин. Лали Утиашвили делала то же самое, молясь в соборе по праздникам, крася яйца и зажигая свечи. Однако она скрывала свои визиты в церковь от коллег. «[Для] человека моего положения, – заявила Утиашвили, продвинувшаяся по служебной лестнице в сельскохозяйственном институте, – это было запрещено, и, если бы кто-то узнал об этом, меня могли уволить»[842]. Первоначальное беспокойство Фаршада Хаджиева по поводу посещения ленинградской мечети было связано с преобладанием татар среди прихожан, но он рассказал, что легко приспособился – и будучи ученым-ядерщиком, он не выражал никакого волнения по поводу потенциальной опасности для своего положения.

За исключением торговцев, чей опыт рассматривается в следующей главе, мигранты в подавляющем большинстве сообщали, что чувствовали себя в безопасности на улицах Ленинграда и Москвы. Уличная преступность считалась крайне редкой, если вообще существовала. Серкебаев считал, что московская милиция ведет себя гораздо мягче, чем в его родном городе Ош. Когда однажды ночью он напился на вокзале и был задержан милицией, он получил только устное предупреждение – меньше, чем, по его мнению, заслуживал[843].

Анарбек Закиров вспоминал, как пришел к тому, чтобы почувствовать себя москвичом во время первого приезда в город. Его трансформация произошла в первую очередь потому, что он и другие студенты ощутили «свободу в сердцах», получив доступ к международным академическим материалам и возможность обсуждать любую академическую