Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отомкни, весна, лето тёплое,
Ой лели-лели, лето тёплое.
Сама Матерь Пречистая на улицу выходила,
Ой лели-лели, выходила.
На улицу выходила, ключи выносила,
Ключи выносила, зиму замыкала,
Зиму замыкала, лето отмыкала!
Ой лели-лели, отмыкала!
У-у-у-у!
У-у-у-у!
Крик доносился то справа, то слева, спереди и сзади: эти крики были словно удары в ледяную броню зимы. Ещё немного – и броня треснет, из щели в небе брызнет солнечный свет…
Двор Еленки прятался за горушкой, на дальнем конце деревни, а Василий Снежак жил в середине, у начала горушки. Воята терялся, не в силах ничего решить, но знал, что если сейчас свернёт к Василию, а потом уедет с тремя мешками жита назад в Рыбьи Роги, так и не повидав Еленку, то будет жалеть. Однако если идти к ней, то сейчас, пока Василий его не видел. Потом скрыть, что наведывался к одинокой жёнке, будет уже нельзя.
Не задорный ли бес проклятый опять его толкает в чужое дело? Надо спросить, чтобы указали двор Василия, да и ехать, куда надо. А то до ночи назад в Сумежье и на лошади не поспеть. Чувствуя и сожаление, и облегчение, Воята чуть хлестанул лошадь вожжами и почти догнал женщину с двумя вёдрами воды, что шла на десяток шагов впереди него.
– Серебро в ведро! – окликнул он. – Не укажешь ли, где…
Женщина обернулась, и Воята осёкся – перед ним была Еленка. Она тоже вздрогнула, узнав его, переменилась в лице, опустила ведра наземь. Вид её показался Вояте ещё более измождённым, чем в прошлый раз; и так не кровь с молоком, она за зиму ещё больше похудела, побледнела, под глазами темнели тени. Но сами эти глаза – голубые слёзы неба – остались прежними и почему-то поразили Вояту красотой, как самоцветы на крышке Панфириевой Псалтири.
– Это ты, попович… – пробормотала Еленка, явно потрясённая.
– Да я… – Воята ощутил необходимость оправдаться, боясь, что она сочтёт его появление здесь за навязчивость, – я Василья Снежака ищу… Сестра его прислала… просила… Овдотья из Рабьих Рогов… то есть Рыбьих Ногов… тьфу, нечистый! Баба Параскева, хозяйка моя, меня к племяннице снарядила, а я… Я бы не то что тревожить попусту…
– Не он тебя прислал? – с тревогой спросила Еленка.
– Нет, что ты! – Воята мигом понял, кто этот «он». – Он в Волоты уехал, вчера ещё. О тебе ни слова не говорил.
Еленка перевела дух, лицо её немного прояснилось. С бледно-голубыми, но такими ясными глазами, это лицо вдруг напомнило Вояте весеннее небо, ещё прохладное, но уже озарённое тёплым лучом из-за края земли.
– Знать, судьба… – тихо сказала женщина. – Пойдём со мной.
Она снова взялась за вёдра и пошла впереди, Воята тронулся за ней. Вся повадка её была тиха и ничуть не властна, однако он повиновался, даже не думая, к чему это может привести.
Спустившись под горушку, Воята вслед за Еленкой въехал в уже знакомый двор, такой же полужилой-полузаброшенный по виду. Кивком Еленка пригласила его в избу, и он вошёл, привязав лошадь у крыльца. Еленка поставил вёдра, сняла кожух и развязала верхний тёплый платок. Рубаха, понёва, вершник, домашний платок поверх повоя на ней были самые обычные, неяркие, а украшений и вовсе никаких, но Воята невольно отметил, что выглядит она в этой простоте более величаво, чем суетливая щеголиха Овдотья с её красным платьем и звенящими подвесками.
Еленка кивнула на лавку, и Воята, распахнув кожух, сел. Хозяйка явно волновалась и не знала, куда девать руки.
– Я… сама хотела… повидать тебя, – начала она, сев на ту же лавку. – Да боялась в Сумежье соваться.
Воята не спросил, чего она боялась, – видно, не хотела встречаться с отцом Касьяном.
– Коли и прийти, когда он отъедет куда, в воскресенье, когда у вас нет пения, донесут ведь ему. По Сумежью мне незамеченной не пройти.
Воята молчал и напряжённо слушал её сбивчивую речь. Она сама хотела его видеть! Настолько хотела, что едва не явилась в Сумежье, готова была пешком одолеть семь вёрст зимней дороги. И встречу эту надо сохранить в тайне. Едва ли Еленка боится какого-то явного вреда от мужа – он ей не враг, даже припасы посылает. Но не хочет, чтобы отец Касьян знал о её беседе с молодым чтецом.
– Есть в людях молва… – продолжала Еленка, в голосе её смешались робость и решимость. – Будто ты книгу старинную раздобыл. Ту, что от Панфирия…
– Правда. – Воята кивнул. – Псалтирь Панфириеву раздобыл в Усть-Хвойском монастыре. Только она греческой оказалась.
– Греческой? Греческим письмом? – Еленка, кажется, была разочарована.
– Да. Только от самого Панфирия, его рукой, по-славянски кое-что приписано.
– Что? – Еленка подалась вперёд. – И как сия книга в монастырь попала?
Для начала Воята предпочёл ответить на последний вопрос. Рассказал всё, что ему было известно, о смерти отца Ерона и бегстве его вдовы, Стешки, нынче обретающейся под куколем схимонахини Сепфоры. Потом рассказал о своих попытках изучать книгу – о том, что Панфирий написал на первых её листах. Даже перечислил Иисусовы речения: «Аз есмь тайна несказанная», «Аз есмь истина и путь и стезя…»
Еленка жадно слушала, не издавая ни звука, только натруженные тонкие пальцы теребили конец простого серого пояса.
– Так зачем же бес за ней приходил? – когда Воята замолчал, сразу спросила Еленка. – Что такого важного для него в Псалтири содержится?
Воята про себя подивился, что она, баба, ухватила суть молниеносно, куда быстрее, чем он сам, выученный при архиепископском дворе.
– Было там ещё кое-что… – без особой охоты ответил Воята. – Да мне не велено сказывать…
– Это он не велел? – Еленка подняла светлые брови.
– Он.
– Мой отец всю жизнь эту Псалтирь Панфириеву разыскивал. Не знал, куда она после Ероновой смерти подевалась. Думал, бесы унесли. Хотел у Стешки спросить, да она уже постриглась и не вышла к нему. Слышал ты про моего батюшку, отца Македона?
– Я его видел, – вырвалось у Вояты.
Встало в памяти жуткое зрелище: иерей с седыми волосами и бородой, с синим лицом и закрытыми глазами, протягивает ему две тяжёлые
