Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

головы сопровождалось звоном, из-за чего она плохо слышала собеседника и всё время переспрашивала. А день-то самый обычный, с чего бы ей так наряжаться?

– Хозяин на промысле мой, в лесу, – пояснила Овдотья, видя, как Воята окинул избу взглядом: с кем ещё поздороваться? – Долго тебя держать не могу, а то про меня люди дурное подумают. – Она усмехнулась с видом отчасти возмущённым, отчасти игривым, будто намекая, что она-то на дурное дело не пойдёт, а вот подумать на такую красавицу злые люди могут. – Рассказывай, как тётушка моя поживает, Параскева Осиповна.

Воята выложил привезённый вершник, и какое-то время Овдотье было не до рассказов: она всё вертела обновку, щупала ткань, явно хотела примерить прямо сейчас, да стыдилась гостя. От радости хозяйка подобрела и, будто спохватившись, усадила Вояту за стол: время было обеденное. Воята и правда проголодался доро́гой: серые щи[51] с репой и луком у хозяйки были недурны, только жидковаты, хлеба не было вовсе. Но тут нечему дивиться: многие свой хлеб месяц назад подъели, а то и больше.

Чтобы угодить хозяйке, Воята подробно изложил все новости Сумежья. По своей церковной должности он хорошо знал, кто за зиму умер, кто родился, кто женился в Сумежье и Марогощах, а к бабе Параскеве стекались и менее значимые новости, тем не менее для Овдотьи любопытные. Только упоминать о делах Тёмного Света он избегал, крепко держась решения больше близко к ним не подходить.

Хозяйка осталась довольна: заулыбалась, глаза заблестели, и Воята невольно отметил, что она собой-то недурна, если перестанет кукситься. Даже стала поглядывать на него так многозначительно, что он смутился. Чего ей надо, баба-то замужняя. Только муж где-то бродит…

– Ох, не взыщи, что хлеба нет – до Полузимницы только и хватило, – забеспокоилась хозяйка. – Брат мой, Василий Снежак, обещался мне жита взаймы дать хоть три мешка, да всё недосуг к нему съездить. Муж всё в лесу ходит, я по хозяйству… Вот бы ты съездил к нему, а? – Овдотья умильно взглянула на Вояту, намекая, что некому позаботиться о ней, сироте. – Я бы лошадь и сани дала.

– Параскева меня ждёт… – начал Воята, не очень-то жаждущий тащиться куда-то по чужой надобности.

Этак в Сумежье до ночи не вернуться, а у Овдотьи свой мужик есть, пусть он и ездит.

– Знала бы тетушка Параскева, что я без хлеба сижу, сама давно бы велела тебе съездить, – перебила Овдотья. – А тут до Пестов-то всего ничего, рукой подать, пяти вёрст не будет!

– До Пестов?

– А Пестах брат мой сидит. Не бывал там?

– Бывал…

Воята вспомнил Песты и Еленку, беглую Касьянову жену, к которой наведывался осенью. Он не раз о ней вспоминал и не мог отделаться от чувства, что она знает куда больше, чем пожелала ему сказать. И хотя он дал себе слово больше не встревать в тайны Дивного озера, мысли сами то и дело к нему возвращались.

– Ну так мигом обернёшься! – Видя, что гость колеб-лется, Овдотья посчитала дело решённым. – Что тебе и трудов-то! Пойдём. Лошадь запрягу. Лошадка у нас доб-рая…

Не успев ничего сказать, Воята оказался на дворе, где хозяйка, выведя лошадь, проворно запрягала её в санки, одновременно объясняя, как найти Василия Снежака. Воята и досадовал, что не отказался сразу решительно, и чувствовал невольное ожидание – может, не так и плохо ещё разочек наведаться в Песты, раз уж и лошадь дают… На лошади пять вёрст – не так и много, а день хоть и пасмурный, но тёплый…

* * *

Лошадка бежала бодро, но на лесной росстани Воята её придержал, соображая: здесь сворачивать направо или дальше? Овдотья не слишком внятно объяснила про «путик от ложку к ломаной загородке», но ложок исчез под снегом, если он здесь и был, и загородку прихватил с собой.

Пока Воята раздумывал, на тропе справа от росстани мелькнуло движение. Пригляделся: по тропе осторожно семенила низенькая, но проворная старушка с посошком.

– Никола в путь! – приветствовал её Воята. – Не укажешь ли, мати, на Песты куда поворачивать?

– Христос подорожник! А вот сюда, милок. – Старушка показала посошком в ту сторону, откуда пришла. – Там и Песты.

Поблагодарив, Воята вспомнил, где уже видел это морщинистое, но ясное личико, приветливые глаза: эту старушку он ещё осенью встретил в Пестах, когда впервые виделся с Еленкой. Узнал бы её раньше, но сейчас, зимой, беленький платочек на её голове лишь слегка виднелся из-под большого платка серой шерсти, которым она была укутана по пояс.

– Кланяйся Еленке! – крикнула старушка ему вслед.

С чего она взяла, что он едет к Еленке? Будто в Пестах никого другого не живёт. Воята оглянулся, но старушка уже исчезла за деревьями.

– От кого кланяться-то? – крикнул он.

– …янки! – слабо донеслось издали.

Янки? Иванки? Марьянки? Да и поедет ли он к Еленке? Въезжая в Песты, Воята всё ещё колебался. Ну, войдёт он к Еленке – и что скажет? Даже от отца Касьяна поклон передать не сможет – не поручили ему ничего такого. Отец Касьян о беглой жене с осени и не поминал ни разу. Своего дела у Вояты к ней быть не может. Рассказать ей про Лихой лог – ведь её родителя, покойного попа Македона, повидал? Но будет ли ей приятно слушать, как её батюшка родной существовал упырём? И не посчитает ли она Вояту хвастуном?

Близился вечер, поднявшийся ветер обламывал и развеивал дымовые столбы над соломенными крышами. И вдруг от крайнего двора навстречу Вояте полетело:

Ой весна, весна, весна красная!

Ой лели-лели, весна красная!

У-у-у-у!

Протяжный вопль завершил призыв. Воята замер в изумлении, а потом опять вспомнил: пришло время в первый раз закликать весну!

Принесла весна золоты ключи,

Ой лели-лели, золоты ключи!

– запел другой голос, со двора напротив, и уже оба подхватили:

У-у-у-у!

И на третьем дворе, ещё дальше по улице, запели:

Ты замкни, весна, зиму лютую!

Ой лели-лели, зиму лютую!

Самих певиц за тынами не было видно – для первой заклички девки не собираются вместе, каждая закликает от своих дверей, – и оттого казалось, что это поёт сама земля из-под снега. Пробирало ознобом, но сердце согревала радость. Некоторое время Воята сидел в санях, просто слушая призыв и пытаясь уловить, не откликнется ли она, весна…

Опомнившись, Воята тронулся дальше. В Новгороде тоже был такой обычай. Щемило на сердце при воспоминании, как перекликались