Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Артемия… Еленка назвала ему имя пропавшей дочери, и теперь оно всё время звучало у Вояты в мыслях пением райской птицы. Даже просто повторять его по себя было приятно. Теперь, когда он знал её имя, её родителей, девушка из лешачьей избы казалась ему близкой, как родная. Казалось, он издавна её знал… Даже знал её судьбу, но откуда?
В пятницу перед Петровым днём ей исполнится восемнадцать лет, сказала её мать… царица Сирена. Какая ещё царица, какая Сирена? Что это такое вспомнилось? Параскевина, что ли, сказка про царевну из склепа?
«Это ты житие мученицы Артемии Римской вспоминаешь», – шепнул ему прямо в ухо голос Марьицы.
– Истинно! – Воята лежа хлопнул себя по лбу. – Помню! Она же была дочь Диоклетиана, того, что много христиан тщился погубить, да только славу вечную им помог обрести. Диоклетианово гонение… Артемия же была царевна… Марьица, ты помнишь, как там всё было?
Сам Воята помнил ту повесть довольно смутно: в неё было замешано много разного святого народу, да и мучениц в те числа поминается много.
– Бысть же у царя Диоклетиана дщерь именем Артемия, – зашептала Марьица ему на ухо, да так важно и уверенно, будто читала по Минеям[52]. Эта важность тонкого девчачьего голоса до сих пор смешила Вояту, но он не подавал вида, боясь её обидеть и остаться в неизвестности. – Та попущением Божиим возбесновася, и мучима бысть духом нечистым. Уведал же то Диоклетиан, печален бысть зело, и не вкуси пищи в той день от туги[53]. Егда же вниде в ложницу дщери своей, идеже та бесновашеся, воззва бес усты девичьими, глаголя: не изыду, ниже кто изгнати меня может, разве приидет Кириак дьякон…
Отыскав диакона Кириака в темнице, где тот томился вместе с другими христианами, Диоклетиан стал умолять его спасти дочь. Вошёл Кириак в покои царевны и сказал нечистому духу:
– Во имя Господа нашего Иисуса повелеваю тебе: «Изыди от девицы сей». Бес же усты ее отвеща: «Аще хощеши, да изыду от нея, даждь ми ин сосуд, да вниду в него».
Тогда Кириак предложил бесу своё собственное тело как другой сосуд, где тот мог бы жить. Но бес отвечал:
– В сосуд твой не могу внити: отвсюду бо затворен и запечатан есть.
Кириак всё же изгнал нечистого духа, и царевна Артемия попросила крестить её.
– Стояше же ту и матерь ея, царица Сирена, исполнися сугубыя радости…
А Кириак тут же отправился в Персию, где бесновалась другая царевна, тоже одержимая злым духом…
С протяжным, воющим скрипом отворилась дверь, в избу ворвался холодный ветер и запах влажного снега – вернулся со двора хозяин, где, видно, собирал по сусекам три мешка жита для издержавшейся сестры. «Хватит!» – шепнул Воята Марьице, и та умолкла. А то ещё подумает хозяин, слыша, как гость разговаривает сам с собой двумя разными голосами, что в нём два беса поселились! Но про другую царевну Вояте было и не нужно, всё, что хотел, он уже вспомнил.
Василий Снежак прошёл в избу, и холод со двора, запах снега вошли за ним, как верные псы, заполнили избу. Воята натянул кожух на голову. Но даже столь странный, неуютный ночлег не мог угасить его радость. В Минеях говорилось как будто о них: царевна Артемия, попавшая во власть злого духа, храбрый Божий человек, готовый её освободить… даже мать несчастной, которую ему предстояло обрадовать своим подвигом. Еленка не хуже любой царицы будет, лишь бы ей одеться понаряднее и вспомнить, как улыбаются…
Имя диакона Кириака навело Вояту на мысль о собственном старшем брате Кирике, и стало немного стыдно: опять Егорием Храбрым себя вообразил? Да и жутко делалось, если подумать, как следует, за что взялся. Людей со зла к лешему посылают, а он по доброй воле туда собрался!
Но Воята знал: он пойдёт и к лешему, потому что Еленкина дочь Артемия, лесная царевна, ждёт помощи не от диакона Кириака, а только от него.
* * *
Песты Воята покинул, когда полностью рассвело, и добрался до Рыбьих Рогов благополучно. Овдотья принялась причитать, что он так задержался, дескать, всю-то ноченьку не спала, ожидаючи, а по большей части пытаясь вызнать, что было тому причиной, но Воята молчал, почти её не замечая. Перенося холодные после дороги мешки жита в клеть, зацепил краем об угол сусека – мешок надорвался, в сусек и на земляной пол посыпалось зерно. Воята спешно опрокинул мешок в сусек и только сейчас заметил – зерно было округлое, белое, даже почти прозрачное. Ячмень, что ли, здесь такой?
– Это ещё что? – Он в недоумении уставился в сусек.
– Ничего, ничего! – Овдотья торопливо развернула его спиной к сусеку, лицом к двери. – Ступай, отроче. Я уж сама пересыплю. И так задержался вон, тётушка Параскева тревожиться будет. А то и отец Касьян вернётся, глядь, а тебя нет…
Воята и сам был рад поскорее вернуться в Сумежье. Простившись с лошадью, вновь встал на свои лыжи. Не прошёл и двух вёрст – солнышко спряталось, тёмные тучи сомкнулись над лесом, и повалил густой снег…
До Сумежья Воята добрался далеко за полдень, весь в снегу, и долго чистился в сенях, прежде чем решился вой-ти в избу.
– Никак тебя Овдотья к брату Василию за житом посылала? – такими словами встретила его баба Параскева, тем не менее вставая и откладывая веретено, чтобы взяться за печенье блинов.
– А ты откуда проведала? – удивился Воята.
– Да сам видишь – снегу сызнова навалило!
Воята провёл рукой по влажным волосам, но привести мысли в порядок это не помогло.
– Коли Овдотья наша у брата Василия чем одолжается, так зима возвращается, – пояснила баба Параскева, видя его недоумение. – Много ли ты ей привёз?
– Три мешка. – Воята вспомнил странное белое жито в Овдотьином сусеке, больше схожее с градовым зерном.
– Не менее трёх дней опять зима будет. А может, Овдотья и на подольше растянет. – Баба Параскева насмешливо хмыкнула, размешивая в большой деревянной миске муку с сывороткой. – Ей лишь бы самой не работать, на печи лежать.
– Ну прости! – Уставший от тайн Воята сел на лавку. – Кабы я ведал…
– То моя вина – не предупредила. Ты у нас человек недавний…
Отец Касьян, к облегчению Вояты, ещё из Волотов не воротился. Воята не знал, как стал бы сейчас смотреть ему в лицо, как бы стал служить при нём у Власия. Если Еленка всё налгала
