Белый олеандр - Джанет Фитч

Но меня уже не отпускала ее мысль — действительно, для чего я берегу их? Разве мне когда-нибудь еще понадобится двухсотдолларовое платье от Джессики Мак-Клинток? Платье под жареного гуся с каштанами, под Пуччини в Музыкальном центре, под тонкие ободки на полупрозрачном фарфоре. Я посмотрела на Рину в ярко-красной блузке, расстегнутой до четвертой пуговицы. Джинсы, высокие каблуки. На Ники рядом с прилавком столовых приборов — розовые волосы, черный полиэстер. На круглую, как дыня, Ивонну, в фиолетовом кукольном платье. Она грустно ходила вокруг детской мебели, усаживая на старый стульчик потрепанного медвежонка.

Почему мы не можем удержать вокруг себя если не людей, то хотя бы дорогие нам вещи? Мама, ты всегда презирала сентиментальность, ты хранила только собственные слова и две фотографии — бабушки и породистой коровы с ее фермы. Только Клер умела беречь память. Она никогда не сортировала подарки.

— Мне это подарили, — сказала я Рине.

— Ну и что? — Она не отрывалась от вешалок. — Тебе повезло, кто-то дал просто так. Теперь можно продать, заработать деньги.

Я мрачно смотрела на нее набухшими глазами.

— Ты хочешь машину? Хочешь учиться на художника? Думаешь, я не понимаю? Чем ты будешь платить, а? У тебя есть платье. Красивое платье. Да, кто-то его тебе подарил. Но деньги — это… — Она запнулась, стараясь подобрать слова, и всплеснула руками: — Это деньги! Хочешь помнить кого-то — вот и помни.

И я это сделала. Приклеила ярлык с ценой на свою алую бархатную мечту. Цену я назначила высокую, надеясь, что его не купят. Все вещи я оценила высоко. Но их купили. Когда солнце поднялось выше и начало теплеть, торговцы разошлись по местам и появились пары, лениво гуляющие вдоль прилавков, держась за руки. Старики, молодежь. Майки и блузки, брюки, жакеты разошлись быстро. К полудню красное платье еще висело на стойке. Рину то и дело спрашивали — неужели оно действительно стоит сто долларов?

— Так она говорит. — Рина беспомощно пожимала плечами, словно на что-то намекая.

— Это от Джессики Мак-Клинток, — защищалась я. — Ни разу не ношеное.

Было ошибкой думать, что у меня есть будущее, что сон будет бесконечным. Я хорошо помнила, как выглядела в этом платье на примерке. Я выглядела наивной девочкой, чьей-то дочкой. Чьей-то родной дочкой, о которой волнуются и заботятся. Девочка, которая носит такие платья, не обедает пивом и сигаретой, не ложится под папашу на ковровом покрытии в недостроенном доме. Не думает, как заработать деньги, не беспокоится о зубах и недостатке витамина С, не боится, что ее мать не придет домой. Когда я вышла к Клер в этом красном платье, она попросила меня повернуться кругом, еще раз, еще, как балерина в музыкальной шкатулке. Прижав к щекам ладони, она смотрела на меня, и гордость лилась у нее из глаз, как слезы. Клер верила, что я именно такая счастливая девочка. И я стала такой — на миг.

Весь день я помогала покупателям мерить его. Разглаживала бархат на потных плечах, застегивала молнию до тех пор, пока ткань не слишком натягивалась. Когда пятая женщина сняла платье, я уже не так переживала. Около трех подошла стайка девочек, одна из них не сводила глаз с красного бархата. Сняла вешалку со стойки, приложила его к себе.

— Можно померить?

Я сняла пластиковый чехол, помогла ей надеть и расправить платье, застегнула молнию под приподнятым длинным хвостом темных волос. Платье было как раз по ней, мне оно никогда так не шло. Я ни разу не видела эту девочку, наверно, она ходила не в Маршаллскую школу, а во французскую или в «Чистое сердце». Домашняя девочка, чья-то дочка. Она попросила меня отложить платье и пошла в «Севен-элевен» за матерью. Через пятнадцать минут она вышла из сливочно-желтого «мерседеса» с ухоженной женщиной в черных слаксах и замшевых мокасинах. Я еще раз помогла девочке надеть платье, и ее мать дала мне сотню хрустящей новенькой бумажкой. Через неделю они собирались в Нью-Йорк на свадьбу двоюродной сестры, платье идеально подходило к этому случаю. По лицу матери я поняла, что она точно знает, сколько стоит на самом деле такая вещь.

Мы торговали до пяти, потом стали упаковывать все обратно в фургон и в автомобильчик Ники. Все мои вещи были проданы. Прислонившись к фургону, я пересчитала банкноты. Больше четырехсот долларов.

— Видишь, не так уж плохо. — Рина осторожно несла стопку тарелок. — Сколько у тебя получилось?

— Четыреста, — промямлила я, краснея. К стыду примешивалась гордость — это были первые заработанные мной деньги.

— Отлично. Давай мне сотню. — Она протянула руку.

— За что?

Она щелкнула пальцами, не убирая ладонь.

— Не выйдет. — Я спрятала деньги за спину.

— Ты что, все это продала сама, на углу где-нибудь? — Ее черные глаза загорелись гневом. — Ты платишь мне, я плачу Наталье, Наталья платит арендодателю. А как ты думала? Все кому-нибудь платят.

— Вы же сказали, что я сама назначу цену и получу деньги.

— После того, как заплатишь мне.

— Господи боже, — сказала Ники, оторвавшись от стопок дешевой одежды на одеяле, — не упирайся, отдай. Все равно придется.

Я покачала головой — нет. Рина переложила на другую руку коробку с тарелками.

— Слушай, devushka. — Ее голос звучал теперь гораздо жестче. — Всем приходится платить, мне, тебе, всем. Это бизнес. Когда у тебя последний раз было в руках триста долларов? Разве я тебя в чем-то ущемляю?

Как я могла ей объяснить? А мои чувства, хотела я сказать, кроме того, что это вообще нечестно? Для нее это просто деньги, вещи, которые можно продать. Рина украла их у меня, и к тому же заставила продавать, чтобы потребовать часть прибыли. Меня мучила одна мысль: что бы ты сделала в таких обстоятельствах, мама? С тобой это не прошло бы. Невозможно представить, как ты сдаешься на милость Рины Грушенки у автостоянки «Наталиа'з нейлз», продаешь собственную одежду, роняешь слезы над платьем. Но я не знала, что еще можно сделать. Я протянула Рине сотню, хрустящую сотню, полученную за платье, и она выхватила ее из моих пальцев, как собака кусок колбасы.

Но, сидя в постели и слушая смех, шум и грохот из гостиной, я поняла, что и тебе сейчас приходится кому-то платить. За бумагу и чернила, за качественные тампоны, зубную нить и витамин С. Ты сделала бы то же самое, но наверняка объяснила бы все причинами высшего порядка, подвела бы под это теорию, философию. Ты сделала бы это благородным, героическим поступком. Написала бы об этом стихотворение — «Красное платье». Я бы так никогда не смогла.

В гостиной поставили старый альбом «Лед Зеппелин». Раздавались пьяные голоса, подпевающие с сильным акцентом, треск гитары Джимми Пей-джа. Было четыре часа ночи, пахло тающим свечным воском, текущим со столов, с подоконников. И без гадательного альбома Клер было ясно, какие знаки отпечатывались на этом воске — «горящий дом». Поэтому я спала полностью одетая, ставила ботинки поближе к кровати, клала деньги в карман и самые необходимые вещи в пакет на окне.

Я думала, они хоть немного поспят — утром мы должны были ехать на блошиный рынок возле школы Фэйрфакс продавать статуэтки из бутылочных пробок, подносы с кошмарным растительным орнаментом, детскую одежду и заплесневелый «Ридерз дайджест». Но, кажется, они не собирались спать до понедельника. Хоть бы не встретить в Фэйрфаксе прежних знакомых.

Перевернув страницу, я начала рисовать еще одну лодку, серебряную на черном. Дверь распахнулась, ввалился Миша, друг Рины. Облокотившись о стенку, он играл на воображаемой гитаре в такт Джимми Пейджу. С пухлых, как у гигантского младенца, губ стекала струйка слюны.

— Я пришел к тебе, maya liubov. Krasivaya devushka.

— Уходи, Миша.

Шатаясь, он дошел до моей постели и сел рядом.

— Не будь жестокой, — пропел он, как Элвис, и ткнулся носом мне в шею.

— Оставь меня в покое! — Я пыталась спихнуть его, но он был слишком большой и бесцеремонный. Никакого твердого предмета под рукой не было.

— Не бойся, я ничего такого не делаю. — Он лег рядом со мной, растекшись по кровати, как пятно краски. От него так несло, что я вспомнила о змеях, оглушающих дыханием свою жертву. — Просто я очень одинок…

Я позвала на помощь, но никто не услышал из-за грохота «Зеппелин». Отяжелевший Миша положил голову мне на плечо, уткнулся в шею слюнявыми губами. Слезящиеся синие глаза у самого моего лица, тяжелая рука на талии. Несколько раз я стукнула его, но безрезультатно — Миша был слишком пьян, кулак только отскакивал от него, он ничего не чувствовал.

— Миша, иди отсюда!

— Ты такая красивая. — Он попытался поцеловать меня. Изо рта пахло водкой и чем-то жирным, кто-то, наверное, принес жареную курицу.

Нож был у меня под подушкой. Мне не хотелось пускать его в ход против Миши. Я слышала, как он играет на гитаре, знала, что у него есть собака по кличке Чернобыль, что он хочет поехать в Чикаго и стать блюзовым гитаристом, только ему не нравится тамошний холодный климат. Рина недавно постригла его, оставив вьющуюся челку. Миша был незлой человек, но сейчас он целовал мои сомкнутые губы, шарил рукой под одеялом, хотя я была полностью одета. Он щупал только старый полиэстер.