Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

По прошествии примерно двух лет у них родился без особых сложностей сын, названный при крещении Тааветти — первым именем покойного отца. И затем опять годика через два — девочка, которой дали имя Лаура — это тоже было одним из наследственных имен в роде Салмелусов.

Однако же эти годы, о которых сказано двумя фразами, содержали и много чего еще. Фактически Куста Салмелус в своей жизненной борьбе никогда не бывал столь неудачлив, как в период между рождением этих двух детей и сразу после того. Так присущая его характеру усмешка частенько пропадала в те годы надолго, но ее не сменяли вспышки мужественного гнева, как в юности, в тот ровный период жизни, когда он был в силе, когда не могло идти и речи о какой-либо покорности судьбе. Теперь же ему частенько казалось бесполезным сердиться на происходящее, да и острота случавшегося быстро притуплялась, так и не вызвав настоящего сопротивления. Странным образом в хозяйстве все слабело и истончалось, и однажды хозяин Салмелуса уже подписывал долговое обязательство в горнице хозяина Роймалы — точно так же, как некогда, в годы детства и юности Кусты, в горнице старого хозяина Салмелуса это бы делал иной попавший в затруднительное положение мужик в сермяжном кафтане и матерчатых сапогах. Он хорошо помнил тех покрасневших от неловкости и беспокойно ерзавших на стуле безземельных мужиков и хозяев захолустных участков, которым его отец втолковывал важность своевременной уплаты процентов. И когда настало время Кусте постепенно взимать деньги с должников отца, это постоянно напоминало ему об отце и о собственном детстве. Теперь семи-восьмипудовый мужичище Роймала, волостной богач, слегка поглаживая бакенбарды, тоже предупреждал Кусту, что безусловно потребует своевременной уплаты процентов. Затем он шумно прочистил глотку и нос и заговорил о предстоящих выборах выборщиков от крестьянского сословия, настойчиво рекомендуя одного из кандидатов, который впоследствии и оказался избранным, также, как сам Роймала, прошел в парламент. Правда, от хозяйства Салмелус в выборах выборщиков никто участия не принимал.

Роймала прошел в парламент и внес там предложение об осушении земель у озера Ханхиярви, точнее, о выделении государством субсидии на указанное предприятие и предложение получило поддержку. Основная усадьба самого Роймалы и земли еще одного хозяйства, приобретенного им ранее, находились большей частью на берегах Ханхиярви, и неудивительно, что мужичище Роймала пробивал это предложение в парламенте. Но дело затрагивало интересы и некоторых других хозяйств, в том числе и Салмелуса, чьи земли в одном месте тоже примыкали к озеру. И эти хозяйства оказались теперь вынуждены, согласно постановлению, внести свою часть той суммы, которая требовалась в придачу к государственной субсидии. Всей затеей руководил Роймала, и каждый понимал, что дело пойдет так, как тому хочется, а также, что каждому от этого будет польза — особенно самому Роймале.

Домашняя жизнь Кусты Салмелуса пришла в тот период в упадок. Детишки были болезненными, частенько хворали, их приходилось по ночам долго укачивать в люльках. Старая гостевая комната дома Салмелусов, использовавшаяся некогда лишь в торжественных случаях и где на всякого, кто входил в нее, веяло чистым воздухом нежилого помещения, а потом ставшая волей случая супружеской спальней, хотя рядом имелось более будничное помещение — бывшая комната отца, — эта горница теперь, днем и ночью, пахла детьми и сохнувшими пеленками. Мужу не доставляло никакого удовольствия идти туда вечером, тем более что жена постоянно жаловалась то на головную боль, то на кашель.

Куста не приносил в дом спиртного, кроме как на праздники, а они бывали в Салмелусе нечасто. Но в эти годы все же случалось нередко, что Куста напивался допьяна в деревне; каким-то образом он всегда оказывался там, где угощали, и тем чаще, чем хуже было дома. Однажды он оказался в почти беспамятном состоянии. Произошло это после собрания, на котором участники договорились о взносах за осушение и уплатили их. Собрание проводили в Роймале. Поскольку Салмелус и еще один хуторянин пожаловались, что у них нет наличных, хозяин Роймала согласился дать им необходимые суммы взаймы. Написали долговые обязательства, и Роймала дал расписки, что принял деньги за осушение, — сами купюры и не потребовались. Затем, когда выпивали после собрания, один старик — хозяин хутора, который был другом отца Кусты, отвел Кусту в сторонку и предостерег его насчет Роймалы.

— Лучше бы ты продал немного леса, — сказал старик.

— Нет, не стану я для этого продавать лес, отец-то был всегда против, — сказал Куста.

— Отец мог и не продавать, да с долговыми расписками у него были отношения совсем не такие, как у тебя.

Проснувшись утром, Куста толком не помнил, как добрался домой. Но помнил зато, что в ящике комода у Роймалы теперь два подписанных им, Кустой, долговых обязательства… И Хильма еще лежала, не спала уже, но и не пошевелилась, хотя видела, что Куста встает, она, похоже, углубилась в раздумье о чем-то скорбном. Один из детей лежал рядом с нею, другой, было слышно, плакал в кухне. Там его утихомиривала служанка, — стало быть, уже очень поздно, раз и прислуга на ногах, хотя ни хозяин, ни хозяйка еще не вставали. В растерянности Куста не знал, за что приняться. И не смог толком ответить на касавшийся работы вопрос старого Вооренмаа.

Такой была семейная жизнь этой пары в годы их хозяйствования. Казалось, что после двух живых детей в Салмелусе третьему точно уж не родиться. Но настало время и для него, — им как раз и оказалась Силья, та единственная, которая дожила до совершеннолетия. Начало ее жизни связано с событием, ставшим одним из самых радостных в весьма безрадостной уже судьбе Хильмы и Кусты. Их взаимные чувства действительно напоминали тогда те, что были в первое время замужества Хильмы, в те дни, когда эта необычная любовь так смело изгнала из гостевой горницы Салмелуса старинный дух, унаследованный от отца.

Хильму и Кусту пригласили на свадьбу в тот же самый дом, где Куста был на свадьбе и тогда, когда Хильму уволили из Салмелуса. В том доме, за три волости от Салмелуса, им предстояло переночевать, но они провели там даже две ночи. И за те три дня и две ночи, проведенные ими вне Салмелуса, они удивительным образом оба помолодели. Им вряд ли доводилось до этого вот так, в чужом месте, провести хотя бы одну ночь, кроме разве что той, в пекарне Плихтари, в первую их весну… Свадьба на сей раз была роскошной и длилась три дня. В перерывах между едой танцевали, пили брагу. Танцевал и Куста Салмелус, в первый вечер он смог уговорить Хильму только на попурри, но на другой день Хильма уже выходила танцевать и польку и мазурку. То была необыкновенно веселая свадьба. В большом доме было столько комнат, что семьям, приехавшим издалека, хватило по комнате, молодежь спала на полу в большом зале на общей подстилке. Шум и хихиканье продолжались там до утренней зари, но это не тревожило спавшие в комнатах пары, некоторые из них, возбужденные праздничной суетой, засыпали лишь спустя много времени и крепко обнявшись…

Хильме и Кусте хватило праздничного настроения еще и дома, в Салмелусе. Особенно сильно помолодела Хильма, она шептала об этом мужу на ухо еще и в первую ночь дома в привычной постели.

— Ну совсем так, как тогда, помнишь… посмотрим, получится ли и вообще также, как тогда.

Солнце иногда, перед тем как зайти, словно бы оглядывается и бросает назад мощные яркие лучи, золотящие кроны леса — вот такой же необычной вспышкой стала для Кусты и Хильмы эта поездка на свадьбу. Будни Салмелуса, хозяйственные трудности вскоре погасили короткую вспышку вернувшейся было любви супругов, но случилось и нечто, чего они остановить не могли. То было слияние двух живых человеческих клеток, которые, соединившись, росли и росли и по прошествии положенного времени обретали определенную форму, все больше походя на человека. Правда, всего этого видеть было нельзя, ибо происходило все внутри материнского тела, с которым плод был надежно соединен пуповиной.

Затем наступило время и этих родов Хильмы, четвертых и последних. Плод, который уже не один месяц вовсю шевелился в утробе матери, начал в один непредсказуемый миг иное движение. Он устремился головой вперед в предназначенный путь, за ней устремились и плечи, и все туловище с его членами, — когда он полностью появился на свет, пуповина оборвалась и девочка начала самостоятельную жизнь, о которой в тот момент никто не мог сказать с полной уверенностью ничего иного, кроме того, что говорится обо всех других жизнях: мол, однажды она окончится смертью.

В тот миг, конечно, никто о смерти не думал. Роды прошли легко, и когда Куста приблизился к кровати Хильмы, жена выглядела спокойной и счастливой, хотя и чувствовала сильную усталость. И странная атмосфера царила в комнате, словно это были первые удачно завершившиеся роды. Солнечные лучи второй половины весеннего дня усиливали обманчивую картину счастья в старой комнате, куда бабушка Тонтилла принесла кофе, приготовленный специально по такому случаю. Это был крепкий натуральный кофе, призванный восстановить силы измученной роженицы. Дитя, уже омытое, спокойно спало, когда Куста склонился над пахнущей чистотой плетеной корзиной, чтобы посмотреть на него. Улыбка отца была светлее, чем когда-либо. Даже бледные старшие дети казались ему сегодня ближе, чем всегда.