Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Хильма и оказалась первой, кто заподозрил, что ключ может находиться в кармане у Ийвари. После некоторого обмена мнениями и поисков наобум домашние, словно бы побежденные Ийвари, тоже поверили в это. Хильма уговаривала оставить дверь погреба в покое до тех пор, пока парень не вернется домой, вряд ли он надолго задержится, но Тильта решительно заявила, что пусть хоть стену пробивают, ей все равно нужно достать оттуда картофель, чтобы тот сварился не позже чем через час, и тогда Хейкки пошел и выломал дверь погреба. Вскоре брага была в кувшине, и старина Хейкки получил возможность завязать с зятем беседу, направляя ее в желательную ему сторону. Старику не много потребовалось, чтобы развязался язык. Хейкки объяснял, а мать и обе дочери вставляли, по домашнему обычаю, замечания. Объяснения старика растянулись на целый вечер и закончились лишь часов в девять в кровати, на которую он повалился, не раздевшись, и захрапел. Но к тому моменту уже давно были выслушаны его объяснения, что, дескать, само по себе, глупо идти отдавать семейству Вооренмаа такую кучу денег, когда нет даже уверенности, что отец того младенца — именно Ийвари. «Точно, он — отец!» — выпалила тогда четырнадцатилетняя сестренка. «Нишкни!» — прикрикнул на нее старик и продолжал: дескать, не подали же Вооренмаа иск, хотя и грозились громко таким рождественским подарком, потому-то Ийвари и ярится, вот даже ключ унес. «Да, если унес!» — заметила на это младшая. — «Тогда небось ты его взяла», — пробормотал отец, пытаясь отшутиться.

Куста тоже с удовольствием отведал замечательного напитка — Тильта Плихтари была мастерица готовить брагу, ее даже нередко звали за этим, особенно под праздники, в крупные имения волости. Напиток, приготовленный ею на сей раз к визиту зятя, был достоин ее репутации. Уж она постаралась, ибо тоже урвала свое из тех полученных от зятя денег. К счастью, Ийвари успел выцедить из бочонка не так уж много. Обычный легкий румянец щек хозяина Салмелуса постепенно раскалился докрасна, лицо сделалось влажным, и, наконец, он тоже пустился в объяснения столь же долгие, как и у старика тестя, только еще более невнятные. Он говорил теще Тильте, как обдумывал это дело и пришел к такому выводу, что если бы его отец с матерью явились с того света, чтобы посоветовать ему, то сказали бы, что случившееся с Ийвари совершенно не касается ни его, Кусты, ни Хильмы, жены его, — но он все равно должен был бы ради репутации семьи сделать так, как он и поступил, уплатив эту сумму. В ответ теща опять же, как могла лучше, постаралась объяснить, что хотя они и истратили деньги не по назначению, но пустили их на дело — большую часть. Теперь ведь в отрепьях не очень-то поедешь в деревню к такому-то зятю, еще примут за цыган… и еще всякое такое, чего Куста никак не мог взять в толк.

От всех этих объяснений дело понятнее не становилось, пока не вернулся домой Ийвари. Его объяснение оказалось столь сильным, что начавшие было налаживаться семейные отношения вмиг затянулись тугим узлом намертво.

Итак, часов в девять Хейкки лежал, скрючившись, на своей кровати, и наконец был готов ужин, которым Тильта обещала угостить Кусту и Хильму, — для него-то и понадобилась картошка, ради которой, как и ради браги, пришлось взломать дверь погреба. Куста и Хильма ели вдвоем в горнице, и Куста объяснял теперь Хильме, как посоветовали бы ему его отец и мать. Тогда-то и послышались приближающиеся крикливые, пьяные голоса; почти сразу же они слились в единый гул разговора, и было слышно, как Ийвари сказал, что сходит в погреб. Но там он долго не задержался: уже хлопали двери, сперва в сенях, затем в кухне, откуда сразу же донеслось все то, чего и следовало ожидать. Увещевающий шепот Тильты перебивали выкрики все более ожесточающегося Ийвари. — Наша брага не для салмелусских глоток! — Это, наверное, выблядок самого Кусты Салмелуса, раз он так щедро заплатил за него и мне, и девчонке Вооренмаа, — ха-ха-ха — ой, Господи! — Разве этот горбоносый со своей бабой все еще здесь?

Даже Хейкки проснулся и, не вставая с постели, прикрикнул было, но тут же снова затих. Тогда Хильма поднялась из-за стола и устремилась в кухню. Куста остался на месте, чутко прислушиваясь, и вскоре услышал такое, что встал и тоже пошел в кухню.

Он пришел как раз вовремя, чтобы увидеть — и пережить — событие, оставшееся в его жизни единственным. Неужели эта хорошо одетая женщина на сносях действительно его жена? А тот пьяница, толкнувший как раз в этот миг беременную так, что она ударилась об угол печи, неужели он — родственник его жены, ее брат? Как бы то ни было, случилось небывалое: Куста Салмелус в первый и последний раз в своей жизни набросился на человека. Жуткое отвращение словно бы полностью овладело им, когда он ощутил в своей руке ворот пальто этого — неужели его зовут Ийвари? — и горло его под своими пальцами. Это происходило возле припечка, над которым висела новехонькая кожаная сбруя — и… Куста опомнился оттого, что две женщины, умоляя, кричали ему прямо в ухо, и отпустил наконец горло уже посиневшего было мужчины, выронившего из одной руки большой железный ключ, а из другой — затычку от бочки. Оглянувшись, Куста увидел Хейкки Плихтари, гневно-торжествующего, словно старик сам только что укротил его. Слегка придя в себя, Куста громко хмыкнул и сказал: «Теперь салмелусские глотки уедут». Он поглядел на Тильту и Хильму, приводящих в чувство все еще лежащего без сознания Ийвари, и выбежал с непокрытой головой во двор, к лошади.

Окончательно Куста опомнился лишь в санях, по пути домой, когда он старался изловчиться и объехать один жуткий, торчащий прямо посреди дороги пень, замеченный им еще по пути в Плихтари. Он увидел рядом с собой жену, утомленную и словно пребывающую в полусне. А впереди желтела только что взошедшая луна… Куста помнил все, но не разжимал губ. Он снова был на полпути между Плихтари и Салмелусом — жив ли еще отец там, впереди? Нет, уже нет. Плохо дело.

Во дворе Хильма выбралась из саней и пошла — тоже не сказав ни слова — в дом. Куста поставил лошадь в конюшню, и когда затем подошел к кровати, Хильма лежала, отвернувшись к стене, и, казалось, спала. Однако долгий дрожащий вздох все же выдал ее.

Когда говорят, что то или это хозяйство разорилось, имеют обычно в виду не одно конкретное событие, приведшее непосредственно к разорению — если, конечно, речь не идет о происшедших в конце 60-х годов захватах земель. Тогда, несмотря на бедственные неурожайные годы, иной энергичный крестьянин заложил основы своего благополучия, которое еще и в наши дни дает возможность его отпрыску вести праздную и богатую жизнь, особенно если «покойник-старик» успел вовремя выселить торпарей из наиболее крупных своих торпов, — до вступления в силу новых, охраняющих их законов. Под конец того голодного периода хозяйства шли с молотка, даже едва задолжав губернской канцелярии, и если у кого-то из предусмотрительных тогдашних владельцев хуторов водились деньги, пусть и небольшие, он, понятно, предпочитал отправиться на торги и купить то разорившееся хозяйство, нежели дать взаймы оказавшемуся в затруднительном положении соседу, не способному ни на что другое, кроме, пожалуй, чтения по вечерам в постели катехизиса Лютера… А иногда эпидемия тифа настолько опустошала хутор, что не оставалось работников, и даже звать на помощь было некого, разве что какого-нибудь полоумного, находящегося на содержании… Перечисление можно было бы продолжать и еще — так же как, вспоминая, наблюдать этих нынешних полугоспод: с одной стороны, владельцев имений, все еще подкарауливающих возможность приобрести по дешевке какое-нибудь хозяйство, с другой — тихих безземельных мужиков, держащихся с заметным достоинством, про которых можно услышать, что такой-то и такой-то — бывшие владельцы таких-то хозяйств…

Подобные случаи характерны, они связаны с историей отечества, с большими испытаниями, выпавшими на долю всего народа.

Обычно же причины более мелких событий порой бывают гораздо менее явными. У кого-то болезнь погубила стадо, детей, жену, апрельский ветер может сдуть начисто первые всходы ржи, и августовские заморозки могут побить набирающие сок колосья; может случиться пожар или придется платить по поручительству, но хозяин хутора не покинет. Зато следующее поколение — сын или зять, — хотя с ними ничего такого и не случится, возможно, оставит хутор.

Совсем иначе, чем в 60-х, происходило в 90-х годах — как раз на это десятилетие пришлось хозяйствование Хильмы и Кусты в Салмелусе, — предпосылкой разорения мог стать быстрый взлет кажущегося благосостояния и могущества. Результаты продаж леса в то время хорошо известны; нетрудно представить себе такого тогдашнего мужика, бахвалящегося своими деньгами где-нибудь в городском трактире. Теперь, когда на делянках уже сгнил оставшийся от порубки мусор, а новые деревья ждут «ухода за лесом», от тех шальных денег не осталось иных воспоминаний, кроме разве что каменного амбара с просевшим фундаментом или этаких уродливых окон в зале, — два длинных нелепых стеклянных прямоугольника стоймя и третий, лежащий на них. При взгляде на такие окна наверняка вспоминается кожаный бумажник тогдашнего господина сплавщика. Большие деньги, при получении которых ставился лишь крестик вместо подписи, побуждали хозяина не отставать от моды, и, чтобы показать это, он заменил старые почтенные окна залы с шестью квадратными стеклами на такие же, как в доме его брата, переселившегося в Тампере, в Амури, — того самого Вихтори, который позже полностью оберет его, своего брата Таавети, — и так далее…