Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Путь Кусты вел мимо двора Вооренмаа, об этом он не подумал, выезжая из дому. Правда, там дорога пошла под гору, так что лошадь бежала резво. Но тем медленнее она будет тащиться на обратном пути с поклажей. И к тому же хозяин Салмелуса не находил в своей душе ни малейшей обиды на Вооренмаа. Наоборот, казалось, к его отношению в этот момент прибавилось что-то новое и бодрящее. Старик Вооренмаа был человек, всегда был. И с отцом Кусты он всегда ладил.

На обратном пути лошадь сама остановилась возле колодца Вооренмаа. Прокрутив несколько раз ворот, Куста набрал воды для лошади и, заметив в окне кухни какие-то лица, счел, что заглянуть туда будет уместно. Его и самого страшно мучила жажда.

В кухне он застал старого Вооренмаа, как раз собравшегося идти в усадьбу. Вооренмаа в недоумении поглядел на хозяина — неужто так поздно и надо поторапливаться, коль скоро хозяин уже столько успел? — Нет, спешить сейчас, в пору праздников, вовсе не требуется. И Вооренмаа может подсесть в сани к хозяину. Ведь старому человеку лучше передвигаться на санях, вытянув ноги, чем топать на своих двоих. — Да уж, все равно в конце-то концов протянешь ноги.

Слышно было, как в горнице поскрипывает люлька, время от времени ее двигали, чтобы она качалась равномернее. Потом она совсем остановилась, и в кухню вошла Ээва, бледная и небрежно одетая. Куста попросил чего-нибудь попить. Мать велела Ээве принести гостю напиться. Но сперва следовало дать напитку слегка согреться.

Это был квас: гость заметил, что он подходяще перебродил и превратился в крепкую брагу. Гость и хозяин не спеша обменивались короткими фразами, словами с намеками и затаенным смыслом, пока наконец не начался прямой разговор. И, начавшись, он длился долго. Старый Вооренмаа объяснял в свой черед, как он понимает все — уж его с толку не собьешь, хотя он и беден. Под конец он говорил стоя и настойчиво потребовал ехать в Салмелус, по крайней мере, ему нужно туда, а хозяин как хочет. И он энергично натянул рукавицы, прижимая большие пальцы к ладони.

Куста остался. Его лошадь стояла там, у ворот, всю первую половину зимнего дня. Ее узнала какая-то шедшая мимо баба и удивилась, помня нынешние отношения между Вооренмаа и Плихтари. Уж там небось мог идти крутой разговор. Во всяком случае, дело настолько из ряда вон выходящее, что надо бы исхитриться попасть в людскую Салмелуса и вроде бы между прочим упомянуть там об увиденном. Не прошло и часа, как она уже сплетничала там: «Всенепременно — хозяин Салмелус, уж я лошадь-то его знаю, и старуху Вооренмаа видела — она несла ему брагу из погреба. Конечно, чего бы им теперь брагу не делать — столько денег получили. И как же им не угостить этой брагой разок хозяина Салмелуса…»

Это слышала и Хильма. Промолчав, она ушла в комнаты. Уже смеркалось.

А у Вооренмаа Кусте было хорошо. Согревшись брагой, он расспрашивал женщин, обращаясь время от времени и к Ээве, недавно родившей дочери старика Вооренмаа, который так и ушел. В те моменты, пока мать занималась чем-то неотложным, Ээва оставалась наедине с хозяином Салмелуса и сдержанно, но живо и весьма ловко поддерживала разговор, медленно развиваемый хозяином. Между ними — хозяином и Ээвой — не было никакой враждебности, поскольку они оба относились к Плихтари почти одинаково. Куста предложил Вооренмаа-матери плату за брагу, но та отказалась. «У нас тут не корчма, и вообще мы ведем добропорядочную жизнь, хотя с девчонкой и случилось такое… Кстати, правду ли говорят, будто хозяин сперва дал деньги Плихтари, чтобы заплатить Ээве, но они потратили их сами на себя, и хозяину пришлось дать деньги вдругорядь? Другие-то об этом не говорили, только вот Ийвари кричал вчера об этом по деревне и еще нес всякое и бахвалился…»

Тут Куста словно проснулся. Он посмотрел на кувшин, выпил его, не отрываясь, до дна, сказал: «Всего хорошего!» — и… не произнеся больше ни слова, спокойно вышел за дверь. Немного неуверенными шагами он спустился с незнакомого крыльца, дал лошади еще воды и взобрался на сено. Короткий декабрьский день в избе торпаря закончился.

Закончился он и в Салмелусе.

— Неужто в этом хозяйстве есть такие дальние делянки, что нужен целый день, чтобы привезти оттуда сено? — спросила у мужа Хильма, когда он вошел в комнату. Так — с издевкой — Хильма обратилась к мужу впервые. В имении за день случились кое-какие мелкие происшествия, требовавшие вмешательства хозяина, и хозяйке пришлось понервничать, действуя на свой страх и риск. Понадобились и деньги, но нужной суммы не нашлось.

Поскольку жена все продолжала попрекать его, Куста сказал, устало улыбаясь:

— Неужто семейству Плихтари потребовались деньги на прокорм еще какого-нибудь ребятенка?

До сих пор этому мужу не доводилось говорить с женой столь саркастически.

— Вполне может быть, — ответила Хильма. — Тот давешний, похоже, и впрямь твой, иначе чего бы торчать там, у той суки, столько времени.

У Кусты вдруг напряглось лицо, его взгляд, казалось, устремился в яростное нападение. Но в глазах жены мелькнула легкая насмешка, она не испугалась, она стояла уверенная в своей защищенности не родившимся еще ребенком. Куста видел их обоих как бы сплотившихся против него. Его охватил ужас. Он был в своем доме, словно на чужой, вражеской территории.

Полного выхода из такого положения не бывает. Увы, любовь, начинаясь, всегда бывает столь утонченной и чистой, что позже ей ничего не стоит запачкаться. Любовь мужчины и женщины подобна некоему организму, жилы и ткани которого, однажды разорвавшись, никогда больше не могут срастись. Мудрее бы с самого начала держаться внешне сурово и грубо. А самым умным было бы искать себе жену за тридевять земель.

Этой зимой то один, то другой сосед мог заметить в хозяйстве Салмелус мелкие неполадки, к которым прежние хозяева относились совсем иначе. Оставалась без внимания и все дольше ждала починки какая-нибудь отвалившаяся доска обшивки или покосившаяся калитка. В поле оставили на весну работу, которую следовало бы выполнить уже осенью. Остались непрокопанными кое-где дренажные канавы. Так продолжалось и в последующие годы — нет нужды перечислять все.

Не подала судьба надежды и на будущее родового древа.

То был по-своему важный день в жизни Кусты, когда Хильма рожала первенца. Утром-то она встала, как обычно, и, сидя в кухне за столом, слабым голосом распоряжалась, как и положено, по хозяйству, хотя нередко соглашалась со служанкой, предлагавшей сделать по-другому. «Я-то что, я сама не могу, да и не знаю…» — и она слегка приподняла подол — это стало уже у нее привычкой, — чтобы посмотреть на свои отекшие ноги. И вдруг взгляд ее как-то замутился. Она поднялась, но осталась стоять, опираясь руками о столешницу. Ловийса заметила, как напряженно сжались ее пальцы. «Хозяйка, что с вами, может, пойти за хозяином?»

Когда хозяин пришел, хозяйка уже была в горнице, стояла там странно, немного согнувшись, спиной к двери. Отношения между ними с того понедельника оставались до сих пор такими, как и следовало ожидать. Но они еще сдерживали себя — при посторонних до обмена резкостями не доходило. И никого из Плихтари в Салмелусе с тех пор не видели. Куста целыми днями пребывал на работах вне дома и двора и вечерами не был разговорчив. Чем ближе подступал срок родов — Хильма и сама не знала, когда точно, — тем незначительнее ощущал себя рядом с нею Куста, как бы ни вела себя жена. Постепенно слабело его воспоминание про то мгновение в Плихтари, про угол печи, но все же иной раз, когда они тихо лежали рядом в одной кровати, мужа внезапно захватывало то противное мучительное чувство, что некто — имярек — как бы осквернил его нежнейшее отцовство. Куста больше не ждал появления наследника, как можно было бы думать, зная, сколь сильные чувства владели им тогда, когда предположительно началось это ожидание. Теперь он оказался рабом обстоятельств и лишь подсознательно отвергал некие пугающие видения, чтобы не дать им превратиться в осознанное желание.

Сейчас, войдя в эту богатую воспоминаниями гостевую горницу, он, однако же, всем своим существом ощутил новый прилив теплоты. Теплоты к жене, которая в такой странной позе, казалось, взывала к мужу о защите. Он подошел к ней, как бы невзначай положил руку ей на плечо и спросил о чем-то несущественном. Жена глянула на него в упор, и выражение ее лица поразило его. Словно то была какая-то часть тела, которую мужчине нельзя было видеть в таком состоянии.

— Можешь ты сходить к бабушке Тонтилле и сказать, что я просила ее прийти, — и пусть постарается, чтобы этого не видела сразу вся деревня… И в Плихтари не надо ничего сообщать. Иди скорее — оох!

Стало быть, сей день определен свыше, и ему суждено стать особым днем, какого не знал этот старый наследственный дом с момента рождения нынешнего хозяина. Слух о начинающихся у хозяйки родах вроде бы приглушил всю жизнь дома, но это только с виду, а в глубине души дома росло торжественное, захватывающее ожидание. В такой день и молоденькие служанки, дочери своих матерей, причастные к хозяйке, чувствовали себя как бы значительнее. Самая большая власть во всем доме оказалась у старушки Тонтиллы, она распоряжалась, и хотя обычно бывала приветлива и добродушна, сегодня раздавала указания, ни на кого не глядя. Время шло, и выражение ее лица становилось все серьезнее.