Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Хильма открыла дверь жилой избы, и в первый миг ей показалось, что на нее пахнуло чем-то чужим, мелькнула удручающая мысль: не обдумав всего, она пришла зря. Мать странно остановилась посреди избы и уставилась оттуда на нее, как на зашедшую в дом незнакомую подозрительную путницу, глядела беззастенчиво прямо и долго на ее располневшую фигуру и сказала:

— Неужто опять получила обратный билет от какой-нибудь тетки?

— Как вы могли так подумать, — дочь не нашлась сказать ничего другого.

— Да уж подумала, ведь хозяйке такого имения, да в таком положении, вроде бы негоже пускаться в этакий путь пешком.

— А я подумала, что приятно пройтись по сухой дороге, если не к спеху. Да и бабушка Тонтилла мне говорила, что умеренная прогулка принесет только пользу.

— Ты, стало быть, живешь теперь советами старухи Тонтиллы, ну, она и своим сумела насоветовать, у двух уже ребятенки от одних только ее советов.

— Скоро и у ваших двоих от ваших же советов будет не хуже. У одного, слыхать, уже дите пищит, да и другой, сами видите, не долго ждать осталось.

Тон был почти в духе самой Тильты, но на сей раз он казался, как и атмосфера в избе, противнее обычного. Однако же так, естественно и сразу, разговор коснулся того, ради чего Хильма и шла сюда. Самого Ийвари дома не было, небось где-то бегает с ружьем за белками.

— Нет, он подался в Кунтехухто, узнать, поедут ли там на ярмарку, чтобы отправить заодно беличьи шкурки, — сказала младшая сестренка хмуро, как обычно.

— Да уж, чтобы вооренмааской дочке было что с него взять, — продолжала мать ехидничать, перекинувшись теперь уже на сына.

Лишь после того, как явился Плихтари-отец, с лязгом положил на место топор, сунул рукавицы на шесток и, как принято, с подходцем приступил к разговору, напряжение начало слабеть. Да, старый Вооренмаа и сам сказал ему, мол, на пятистах марках они бы поладили; на это он, правда, ответил, что, мол, не многовато ли, но тот принялся поминать богатого зятя и всякое разное.

Несовершеннолетняя сестренка, наморщив высокий лобик, прислушивалась к тому, как улаживали дело.

— Куста, пожалуй, может дать взаймы, — сказала Хильма солидно и назвав мужа только по имени, так чтобы все хорошенько это заметили. — Но Ийвари должен будет потом расплатиться.

— Он и сам нипочем не принял бы такого подарка, не знаю, согласится ли еще взаймы-то взять, — сказал отец примирительно.

Хильма и впрямь выказала себя зрелым человеком в этих немногословных переговорах. Уже и мать заговорила с ней заискивающим тоном. И когда затем старый Плихтари запряг лошадь, чтобы отвезти на дребезжащей повозке дочку в Салмелус, во дворе к моменту прощания воцарилась та семейная атмосфера, какая бывала тут крайне редко, однако же если возникала, то все ее узнавали, словно теплое, животворное дуновение. Такими и оставила мать, сестренку и избу замужняя дочь, сидя рядом с отцом в знакомой маленькой повозке. И всю дорогу она была во власти этой атмосферы. Лишь когда стал виден Салмелус, Хильма опять растерялась. Хильме почудилось, будто торцовые окна Салмелуса — это глядящие глаза, а сама она каким-то образом уже там, за этими окнами, словно и не уходила оттуда, хотя и сидит сейчас в повозке, рядом с отцом. Войти теперь в дом Салмелусов было для нее почти так же непросто, как войти давеча в избу Плихтари. Только что владевшее ею блаженно-счастливое чувство показалось странно чуждым. Кобылка Плихтари, погоняемая отцом, с трудом тащила свой груз из ложбины вверх по откосу, к амбару и крыльцу кухни.

На сей раз хозяин и хозяйка беседовали со старым Плихтари в комнатах. Люди могли думать и говорить об этом что угодно. Они и говорили — кто-то решился высказать свои прямодушные соображения самому Вооренмаа. Дескать, теперь-то Ээва получит на своего младенца как положено, — потому как старая кобыла Плихтари стоит там, у коновязи, так долго, что позади нее уже вон какая куча «яблок».

— К черту! — сказал старый Вооренмаа и зло плюнул.

Куста понимал, что надежнее было бы ему самому отдать деньги прямо Вооренмаа; он бы, наверное, так и поступил, не случись той недавней ссоры в конюшне. Теперь же это невозможно. И хотя он был наперед уверен, что обратно ничего не получит, и вообще сомневался в исходе всего дела, он вручил купюры покрасневшему и твердящему слова благодарности тестю.

Поскольку старый Плихтари не спешил уезжать, Куста отлучился куда-то — по делам — и вернулся лишь, дождавшись дребезжания удаляющейся повозки. Конечно, Кусте было понятно праздничное настроение Хильмы, излучавшееся на весь дом в этот холодный день переходящей в зиму осени, но все же вызывало у него досаду. Он казался себе еще более одиноким, несмотря на то, что жена всячески старалась выказать ему свою близость. Взглядом и всем своим существом Хильма как бы говорила, что Кусте незачем беспокоиться об этом… как и обо всем другом. И она наконец произнесла это вслух. В тот вечер еще удалось позабыть дневные заботы.

Семейство Плихтари держалось теперь от Салмелуса подальше, но в канун Рождества, в пятницу, пришла младшая сестренка Хильмы, которой поручили передать Кусте и Хильме приглашение в Плихтари на второй день Рождества. Это было вполне приемлемое приглашение, поскольку молодожены Салмелус еще ни разу не посетили вместе родителей жены. Когда Куста, выходя из дому по хозяйству, увидел в кухне, на том месте, где обычно сиживала теща, молоденькую свояченицу, он дружелюбно кивнул ей и даже подал руку. И когда тут же, в присутствии девчонки, Хильма пересказала ему приглашение, Куста ответил так же добродушно:

— Что ж, поедем во второй день Рождества… но есть ли у тебя что-нибудь им в подарок?

Но тут же в памяти его мелькнуло что-то неприятное: слова «рождественский подарок» воскресили в его памяти угрозу Вооренмаа насчет «рождественского подарка» семейству Плихтари, из которого двое находились там, в кухне. Стоило лишь одной из них прийти сюда, как их опять сразу же становилось двое.

Куста пошел на скотный двор, втайне надеясь, что, когда он вернется, сестренки Хильмы уже не будет.

Хозяин вместе с работниками занимался обычными зимними делами на конюшне. Старый Вооренмаа, который тоже был там, выглядел чуть более хмурым, чем обычно, и время от времени посматривал на дверь кухни, словно ожидая кого-то. И когда наконец оттуда показалась девчонка Плихтари, он, не раздумывая, оставил работу, направился к девчонке и заговорил с нею. Разговор их длился недолго. Затем Вооренмаа вернулся к прерванной работе, на прежнее место, неподалеку от хозяина.

— Спросил я у девчонки, что же сын Плихтари намерен предпринять в отношении своего ребенка, но она ничего не знает. Рождество, однако, уже на носу, так что, видать, лучше вести дело через ленсмана.

Хозяин на это ничего не сказал, и Вооренмаа продолжал работу. Когда он наконец бросил на хозяина взгляд, то увидел, что у того на лице пылает знакомый зловещий румянец. Вооренмаа, хотя и не молод, все еще мужик сильный, и никто ни разу не посмел его обидеть. С молодым хозяином Салмелуса у него все же случалось, что приходилось невольно поддать жару в работе, поскольку хозяин стоял рядом, словно держа за шиворот. А иной раз у Вооренмаа возникало вдруг желание немедленно уйти, как тогда в конюшне.

— Разве Ийвари не приходил к вам уладить дело? — послышался наконец сдавленный голос хозяина.

— Не при-хо-дил! — Вооренмаа выкладывал слова по слогам, как везучий игрок в карты открывает один за другим свои козыри. Было ясно, что мужику все известно.

Хозяин отвернулся, вроде бы ища что-то в кармане. Потом он снова повернулся к Вооренмаа и спросил еще тише:

— А удовлетворилась бы Ээва теми пятьюстами? — Лишь произнеся эти слова, Куста заметил, что сказал лишнее: ведь он никогда раньше не говорил с Вооренмаа об этом деле и о такой сумме. Вооренмаа пробормотал в ответ, что, мол, удовлетворилась бы, и хозяин опять так же, как только что, отвернулся. Когда же он снова повернулся, готовясь что-то сказать, ему пришлось сперва слегка, а затем сильнее и сильнее откашливаться.

— Вооренмаа может уйти с работы пораньше, чтобы успеть за счет рабочего времени сходить к ленсману… посоветоваться.

Сказавши это, хозяин ушел. Последнее слово осталось за ним, и оно было распоряжением работнику. Но до чего же одиноким он себя чувствовал.

С этого разговора началось первое дело, которое Куста совершил, оставив жену в неведении; возможно, это и стало началом его суровой судьбы. Но — как уже замечено — то, что оказалось нарушенным, должно быть исправлено, и исправить это должна, в широком смысле слова, сама жизнь или ее жалкое орудие. Возможно, сам Куста думал, что хочет уберечь Хильму, которой скоро предстояли роды, от сильного огорчения. Но где-то в подсознании он все же ощущал, будто наказывает кого-то, конечно же и самого себя.