Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Так прошли погожие дни бабьего лета. Сделалось сыро, в ригах стали топить. Однажды утром увидели хозяина Салмелуса идущим в ригу, как обычно. Он набрал из кучи нарубленных дров охапку поленьев, кинул их в ригу через порог и, как бы застыв на мгновение, с трудом шагнул внутрь. Мартта, сестра его, случайно бросив взгляд, увидела, как Вихтори вошел в ригу, и все продолжала смотреть в ту сторону. Утро было бесцветным и хмурым: этакий случайный миг жизни, когда пожилой человек, даже самый деятельный, может неожиданно вздрогнуть, ощутив жуткий груз времени. Так случилось и с Марттой, и при этом она поймала себя на том, что уже долго глядит на ригу во все глаза. Но не поднимался дымок над ригой, и Вихтори все не шел оттуда. Со двора вообще не доносилось ни звука. Для времени, которое показывали настенные часы, это было необычным. Мартта встала и огляделась. Где же все?

Она вышла из дома и остановилась на крыльце кухни. Дверной проем риги выглядел черной дырой, неподвижной, словно задержавшийся странный миг. Что же это творится? Идти туда — да над нею же смеяться станут, — но она все же пошла. «Пришла взглянуть, что тебя тут задержало», — так она собиралась сказать Вихтори. Но из риги даже вблизи не было слышно ни звука. И когда она, вытянув шею, заглянула туда через порог, то увидела Вихтори, брата, самого близкого своего, на полу опрокинувшимся навзничь, и руки его были вытянуты вдоль тела.

Так начался этот день, и по мере приближения вечера он становился все более гнетущим. Нередко смерть стариков дает живым чувство освобождения, но теперь было иначе. У Кусты бывали настоящие разговоры с отцом лишь в детстве, а детство продолжалось до самой смерти матери. Теперь отец беззвучно отошел, так и не сказав того, что, вероятно, все же хотел бы сказать взрослому сыну. Тот, кто уходит в молчании, уходит победителем.

В тот вечер Куста раньше обычного собрался идти к избе за лесом.

— Да что же ты за человек такой? Тело отца еще не остыло, а ты уже бежишь к девке. Знаешь ли ты, мальчишка, из-за чего помер отец?

— По-моему, нужно известить Хильму, — ответил тетке Куста.

— Небось намерен привести эту сюда теперь, когда…

— Не знаю… Вы ведь ее прогнали.

— Я ее не прогоняла, но, правда, считаю, что она не придет сюда до тех пор, пока не зароют в землю того, кто ее прогнал.

Куста уже давно знал, как было на самом деле, но, несмотря на это, разговор с теткой произвел на него отвратительное впечатление. Если молчание отца было красноречиво, то уж слова его сестры не могли не возыметь своего действия. Куста не обладал одной важной способностью, не мог оставаться безразличным ко злу. В этом был ключ к загадке его судьбы и позднее, когда наступили настоящие материальные испытания. Он был восприимчив к яду…

Ведь Хильма была для него тем, чем была, нерасторжимо, как жена для мужа, какая бы ни была — хорошая, плохая ли, однако же слова тетки, этой старой девы, произвели предназначенное впечатление… И Хильма не могла ничего поделать с тем, что не знала лучшего подхода к своему жениху в нынешней ситуации, что ей оставалось лишь ограничиться молчанием и задумчивым видом. Она ведь этим ничего не испортила. И хотя она стала теперь невестой Кусты, но вообще-то была просто Хильма, молоденькая и наивная девушка из бедной избы, служанка в Салмелусе, — и на свой манер умела больше, чем кто-либо другой. Она сумела посмотреть мужчине в глаза тогда, далеким летним вечером, и не увертываться, когда он протянул руку с уздечкой ей за спину. Этим поступком она сразу поставила себя вровень с Кустой и сумела там удержаться. Она еще упрочила это тем, как приняла Кусту, когда он, возвращаясь из гостей, со свадьбы, пришел к ней в пекарню. В тот долгий вечер и ночью не произошло ничего, кроме возвышенных подтверждений тому, что уже началось. И они давались в таком количестве, какого хватило бы на целый век.

Так что убить зародившееся тогда не мог больше никакой яд.

Хильма не появлялась в Салмелусе до тех пор, пока тело старого хозяина не было предано земле. Лишь на третий день после похорон, когда отбыли последние гости, она пришла, немного застенчивая, но все же достаточно уверенная и ничуть не боящаяся старой Мартты. Молоденькая девушка, ставшая уже втайне женщиной — такой видел ее Куста теперь в старом наследственном своем доме, начавшем с этого мига жить мощным излучением не таящейся больше любви. Куста не приказывал Хильме явиться сюда, девушку привело ее верное чутье. Такой приход был дороже самого дорогого заверения.

Когда Куста вошел в кухню, Мартта хранила молчание и не ответила на его вопрос, чем бы попотчевать гостью. Куста принялся было за дело сам, но тут вошла Анна, молоденькая скотница, и он попросил ее помочь. Тогда-то тетка, занимавшаяся какой-то пустяшной работой, зло заплакала. Анна не дрогнула, только нехорошо посмотрела на нее. Куста сказал ей, улыбаясь, но очень серьезным тоном: «Так ты все сделаешь, Анна?» Ничего не ответив, девушка рьяно принялась за дело.

Куста уговорил Хильму остаться на ночь в доме. Он сам постелил ей в горнице для гостей. Хильма спокойно улыбалась, слегка смущаясь знакомой почетной комнаты и Кусты, который был здесь владельцем всего и в таком качестве как бы незнакомым.

Далеко в прошлом остался летний день ухода Хильмы отсюда, вспоминать об этом было захватывающе сладко. Теперь стоял поздний осенний вечер, когда Хильма несколько неловко пожелала Кусте доброй ночи на пороге старой господской комнаты для гостей. Она понимала, почему Куста не мог войти вместе с нею. Спать ей не так-то уж и хотелось, зато приятно и покойно было лежать в безмолвной темноте, которая очень деловито и словно самой себе напоминала ей события этого дома, для Хильмы совершенно чужие, однако же выглядевшие этакими занятными ночными картинками. В полуночную пору она немного ждала и Кусту, но не разочаровалась, оставшись до утра в одиночестве.

Утром Хильма задержалась в комнатах, а на кухонной половине старая Мартта с хмурым видом суетилась, готовясь к отъезду. Увидев заплаканные глаза тетки, Куста испытал к ней жалость и был противен самому себе. Казалось, будто эта пожилая и ехидная женщина была не одна, будто на ее стороне — кто-то невидимый, старый и отвратительный, против кого хотелось восстать, хотя интуиция подсказывала, что тот опирается на установления поколений.

Куста поинтересовался, насколько мог обходительнее, как обстоит дело с жалованьем Мартте.

— Я никогда еще за всю свою жизнь не была служанкой на жалованье, и теперь тоже.

После этого слабого укола Куста почувствовал, что победа на его стороне, и пошел в гостевую комнату, где сидела Хильма, празднично одетая и улыбающаяся. И хотя он и одержал победу над Марттой, этот день все же оказался странной смесью праздника и будней, счастья и чего-то еще. Он принялся представлять себе, что Хильма теперь вскоре переберется сюда, станет хозяйкой. Он заполучит полностью эту нежную, как дитя, девушку, для которой все, что угнетает чувство, чуждо, словно грех для ангела; заполучит ее сюда, в эти комнаты, где нечего будет бояться, не будет ни Мартты, никого… Он не пришел этой ночью к Хильме… все это было как-то слишком благостно, удручало своей мягкостью.

Конюх пришел спросить, можно ли ему поехать проводить тетю Мартту, поскольку она попросила его об этом и ждет наготове. Конюх тоже выглядел неприветливым и удрученным и словно готов был надерзить, если бы представилась возможность. Вскоре конюх с тетушкой уже выезжали из ворот, а Куста и Хильма глядели им вслед из окна зала, и Кусте представилось, будто в этом миге есть что-то бессовестное, к чему оказался причастен он, а эта девушка из бедняцкой избы — и подавно. Дом окончательно лишился чего-то такого, что было в нем всегда и лишь слабым, жалким остатком чего была уезжающая тетушка Мартта. Это стало теперь прошлым, а в доме остался постоянный дух запустения. Куста ясно ощущал, что нынешнее, возникшее сейчас, предвечернее состояние останется надолго. В него он угодил с этой Хильмой, которая ничего в таких вещах не смыслит и, подобно преданному созданию природы, последует туда же, куда и он, ожидая от него лишь намека, чтобы всегда отдавать ему все то, что имеет. В этот миг, как никогда, Куста хотел преклонить голову на грудь Хильмы в самом глубоком забытьи. Но произойти это должно было бы в маленькой, темноватой каморке при пекарне дома Хильмы и чтобы ничего не знать об этом опустевшем доме, который, однако, здесь, тоже подобный какому-то беззащитному существу, которого, даже будь оно уродом, человек не может бросить.

Куста, пожалуй, был рожден покидать, но неумел этого. Он вряд ли заметил развилку путей: здесь от широкой и плоской дороги отходила тропка вглубь, к спокойной, по-домашнему уютной земле. Но он пошел широкой дорогой, и другое, еще более слабое существо — вместе с ним.