Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Совсем иначе, чем в 60-х, происходило в 90-х годах — как раз на это десятилетие пришлось хозяйствование Хильмы и Кусты в Салмелусе, — предпосылкой разорения мог стать быстрый взлет кажущегося благосостояния и могущества. Результаты продаж леса в то время хорошо известны; нетрудно представить себе такого тогдашнего мужика, бахвалящегося своими деньгами где-нибудь в городском трактире. Теперь, когда на делянках уже сгнил оставшийся от порубки мусор, а новые деревья ждут «ухода за лесом», от тех шальных денег не осталось иных воспоминаний, кроме разве что каменного амбара с просевшим фундаментом или этаких уродливых окон в зале, — два длинных нелепых стеклянных прямоугольника стоймя и третий, лежащий на них. При взгляде на такие окна наверняка вспоминается кожаный бумажник тогдашнего господина сплавщика. Большие деньги, при получении которых ставился лишь крестик вместо подписи, побуждали хозяина не отставать от моды, и, чтобы показать это, он заменил старые почтенные окна залы с шестью квадратными стеклами на такие же, как в доме его брата, переселившегося в Тампере, в Амури, — того самого Вихтори, который позже полностью оберет его, своего брата Таавети, — и так далее…

Последний наследственный владелец Салмелуса не продавал лес и не заменял старых, чуть зеленоватых окон своего жилища. И хотя выработанная веками крестьянская интуиция подсказывала Кусте по возвращении из рождественской поездки в Плихтари, что его жизнь и быт все больше складываются не так, как должно, но прямая натура с затаенной, немного высокомерной медлительностью помешала ему понять, что он и есть тот хозяин, которому суждено покинуть Салмелус. Но и позже, когда владелец старого имения Роймала — эта огромная туша — по-хозяйски рычал уже и на землях Салмелуса, Куста не смог бы назвать ни одного конкретного действия, которым бы он или его жена вызвали это незаметно произошедшее разорение.

Утром Куста проснулся первым, зажег огонь в лампе и посмотрел на жену, рядом с которой проспал и эту ночь. Казалось, Хильма спала крепче обычного, полуотвернувшись от него, и ее лицо с безжизненным выражением было обращено словно бы куда-то в иное бытие, к кому-то, смотрящему оттуда на нее и хорошо знающему и понимающему такое выражение без единого слова. Короткое дыхание спящей, казалось, подтверждало невинность всего того, что выражало лицо. Тяжесть угадывавшегося под одеялом живота была как бы трогательным остатком случившегося несчастья.

Но сознание просыпающегося мужчины было странно вязким. Что же это за ощущение такое — и оно становится все противнее по мере того, как раз за разом разматывается клубок памяти. Ездили в Плихтари… я же поставил лошадь в конюшню… брага и какая-то еда… наконец-то, после стольких разговоров, съездил я к ним… и тут вот их дочь, которая еще приехала оттуда со мной… и я связан с нею, она моя, моя… так что же это со мной?..

Куста вспомнил, как Хейкки Плихтари, безземельный старик с дрожащими коленями, в последний момент встал посреди кухни с таким видом, будто он всех укротил, и его, Кусту, зятя… Будто и он тоже сын Хейкки… Стало быть, теперь отношения с Плихтари такие… и отеческое влияние жалкого старика Плихтари продолжалось еще и здесь, сегодня, в ранний утренний миг, здесь, в старой гостевой горнице Салмелуса, через его дочь, которая спит здесь и… накрепко связана с Салмелусом и… Это все та же гостевая горница, хотя нет в ней уже давно прежней атмосферы, ее полностью изменили дыхание и запах пота… И не слышно за ее дверью знакомого покашливания отца-покойника… Я ведь продолжаю жить в этом доме по-своему, и нет никого, кто поддержал бы меня… и тут спит эта…

Хильма все не просыпалась. Может быть, пока тянулась ночь и муж спал, она переживала собственное потрясение и заснула лишь недавно. Куста тихо оделся, было уже пора, наступило утро, раннее зимнее утро. В такое утро крестьянин, коль проснулся, встает, какой бы ни была его прошедшая ночь. Если он встал как обычно, то разглядывать жену-хозяйку не будет, ибо хозяйка к тому моменту сама давно на ногах и уже разбудила служанку — та всегда готова спать без просыпу. Счастливый хозяин обычно не думает ни о чем, приближаясь в утренних сумерках к конюшне и слыша еще издалека знакомое ржание своей лошади. Работники приходят следом за ним и знают свои обязанности.

Но в Салмелусе в это необычное утро служанка еще не проснулась, как и хозяйка, да и работников что-то не было видно, зато шедший к конюшне хозяин пытался кое о чем думать.

Он вошел в конюшню и сделал обычное: зажег свет, сгреб навоз и почистил лошадь. Затем надел на нее сбрую. Пока он совершал все это, ему казалось, будто кто-то другой, но его глазами наблюдает за ним, пытаясь отгадать его намерения. Однако никаких намерений у него, по правде говоря, не было, просто хотелось куда-то ехать. Сани, на которых работники возили навоз, стояли без дела возле конюшни с сочельника и сегодня, чуть позже, снова будут в работе, для этого хозяин не нужен. Но даже если бы и был нужен, он теперь отправляется на дальний покос — привезти сена. Это мужское дело, и хозяину вполне подобает заняться им в такое праздничное время. Правда, может, и лучше было бы отправиться за сеном попозже, часа через два-три. Но ничего он этим не выиграет.

Однако же, затянув супонь, Куста на мгновение замер, словно задумался о чем-то вместе с лошадью. Было очень тихое, сырое зимнее утро, такое тихое, что ясно слышалось бурчание в лошадином брюхе, а когда животное стряхивало последние остатки конюшенного тепла, то поскрипывание сбруи и оглобель казалось жутким громыханием.

Затем мимо прошла девчонка Ловийса, прошла достаточно близко, чтобы увидеть, чем занят хозяин, и заметить позади лошади короб для сена, стало быть, потом сможет сказать об этом хозяйке. В дверях девчонка еще оглянулась, дрожа, вошла в дом и, было видно, засветила лампу в кухне. Хозяин понял, что может преспокойно отправляться в путь. Нет никакой необходимости возвращаться в дом и что-то там говорить.

Куста позволил лошади двигаться, как ей хочется, утро совсем еще раннее, он все равно успеет на дальний покос, прежде чем совсем рассветет. Стоя в санях, можно предаться сколь угодно глубоким раздумьям. Дорога шла вдаль надежно прочерченной колеей через поля, вырубки, лес. Впереди был след лишь одних полозьев, расстояние между ними показывало, как изменилась ширина обычных крестьянских саней за одно поколение. Сани сына помещались, если можно так сказать, между тех рельс, которые проложил отец.

Куста обдумывал, что теперь ему следует предпринять. Было только неясное предчувствие, что надо от чего-то отделаться, освободиться. Но от чего, он понять не мог, просто казалось приятным ехать все дальше в глушь. Заснеженная лесная чаща заставляет мужчину забыть все заботы, которые он сам придумал себе, пока ехал среди полей. Момент забвения там может наступить когда угодно, но размышления открытых пространств все равно в конце концов вернутся и покатятся все тем же вечным путем.

Отделаться так, чтобы никогда больше не видеть и чтобы даже не вспоминать… по крайней мере об этом парне, шею которого сжимали давеча его пальцы и которому сейчас он не мог придумать никакого имени. Но когда он, стоя в санях, пытался представить себе это освобождение, ему виделось и многое, как бы связанное с тем парнем.

Двор Плихтари со всем семейством, их дочь, которая, наверное, в этот момент проснулась без Кусты в гостевой горнице в Салмелусе, впервые за время замужества в пустой постели. Да и Салмелус, все хозяйство, и еще те, кто оставил ему его; отец и мать — всех их как бы зацепили эти размышления об освобождении, и, наконец, он сам — словно и от самого себя ему надо было убежать. Да, и еще тот, который вот-вот родится… И об этом Куста сейчас подумал впервые прямо и грубо. Но и оттуда путь размышлений неизбежно вел все в то же больное место. Куста впал в уныние: именно тот мужчина толкнул Хильму на угол печи, когда он подоспел на помощь. Вернее, он не успел помешать ему, успел лишь увидеть, как жена отлетела к печи. И теперь у него было ощущение, что он не взыскал с той твари по-настоящему и никогда уже не сможет взыскать. Такие вещи требуют немедленного возмездия.

Ийвари Плихтари все больше заполнял мысли Кусты Салмелуса, и заснеженный лес уже не помогал, а становился, чем больше светлело, холоднее и мрачнее… Ийвари Плихтари — пьяная, грубая тварь — дал волю рукам с его беременной женой, которая в придачу ко всему сестра — Господи! — сестра этой скотины. И все запутывалось еще туже, и еще противнее делалось на душе. Куста не умел, да и не осмеливался додумать до конца, но где-то в глубине сознания ощущал, что тот мужик оскорбил не только его жену, но и не родившегося еще ребенка. Что своим действием эта скотина оттолкнула его, Кусту, от еще незнакомого, лишь предугадываемого отцовства. Он был почти в ужасе. И даже эта поездка показалась ему бесполезной, словно дорога говорила, мол, можешь ехать по мне, пожалуйста, но никакой помощи оказать тебе не сумею. Все равно тебе придется возвращаться.